Slash World

Кафир

Твоим именем я назову новый наркотик. Самый совершенный из существующих. Самый всепоглощающий. День, когда мне удастся его синтезировать, станет самым счастливым в моей жизни. И последним.
Помнишь, я мечтал умереть от передозировки? Я никогда тебе об этом не говорил, но ты должен был догадываться. Так вот, я не успел. Чем выше становилась доза, тем меньше времени у нас оставалось. А потом оставалось только звать тебя по ночам. Днями мне это не удавалось, днями меня донимала ломка. Со временем я научился с ней справляться, но сны остались, от них не помогала никакая химия. Не было в учебниках такой формулы, которая смогла бы решить мою проблему. И тогда я подумал, что должен создать ее сам. Не зря ведь мои учителя считали меня талантливым. Когда-нибудь они смогут гордиться мной, я уверен.
Маленький дом, просторная комната и каменный стол, заляпанный реактивами. Колбы, пробирки. Огонь, стекло и неживые запахи. Мой мир сузился до размеров молекул в окуляре микроскопа, но временами я ощущаю себя богом, вознамерившимся сотворить неорганическую версию тебя. Надеюсь, мне хватит для этого времени и денег – все мое беспокойство сводится только к этому. Происходящее за стенами маленького дома меня совершенно не интересует. Происходящее за стенами маленького дома платит мне взаимностью.
Впрочем, иногда у меня звонит телефон. Обычно это означает, что я должен забрать очередной заказ, но иногда, очень редко, это оказываются живые люди, и я морщусь, бодрым голосом уверяя кого-то чужого на том конце провода, что у меня все замечательно. Эту формулу я взял на вооружение еще в детстве, она безотказно действует на подавляющее большинство представителей homo sapiens. Сам я никогда никому не звоню.
Там, где ты, нет телефона.

Фидаи

Там, где я, нет телефона, но мне почему-то кажется, что наступит момент, когда я услышу твой голос. И что ты скажешь мне тогда, хаяти?
Я никогда и никуда не опаздываю, но сейчас стрелки вычертили слишком много кругов по циферблату, чтобы можно было успеть. Поэтому я больше не тороплюсь и терпеливо вслушиваюсь в пространство, навсегда наполнившееся для меня шорохом телефонного эфира. Я жду, когда сквозь треск и чужие ненужные слова прорвется твой голос. Иногда мне кажется, что я уже слышу его, без всякого телефона. Просто слишком хорошо помнится каждое слово, каждая интонация. Ведь мы не так часто говорили в эти две недели, мы тратили время на совершенно бессмысленные вещи. Моя вина. Но когда-нибудь ты простишь, и я снова услышу твой голос. Ведь ты простишь мне мою вину, хаяти?
Парус ловит ветер менее жадно, чем я впитываю эфир, в надежде выделить из него нужные звуки. Я - сама чуткость, хотя окружающие, пытающиеся окликнуть меня, в этом сильно сомневаются. Они не знают, что я жду твой голос.
Еще есть Тот, у которого можно попросить, чтобы иглы антенн, вонзившиеся в небо, перестали терзать его понапрасну, принеся мне единственные звуки, имеющие смысл. Но я не прошу, у нас не те отношения, чтобы о чем-то просить. Раньше можно было отдавать, отдавать, бесконечно отдавать Ему все, что Он хочет. Но сейчас у меня ничего не осталось, кроме возможности вслушиваться в электрические шорохи.
Иногда я подношу к уху ладонь. Так, словно в моих руках телефонная трубка из гладкого черного пластика, и тогда тишина наваливается на меня тошнотворной обморочной слабостью. Когда-нибудь я скажу в эту пустую тишину:
- Здравствуй, хаяти. Ты слышишь меня?

Фидаи

Ты слышишь меня, хаяти? Нет, ты никогда не слышишь меня. Может быть потому, что ты не знаешь мой язык. Я расскажу тебе, хаяти.
На моем языке так трудно говорить прямо и так легко лгать. Ведь каждое слово имеет множество смыслов - понимай как знаешь. Каждое слово - несколько харфов, солнечных или лунных, таких же простых и емких и таких же изменчивых и обманчивых, как солнце и луна. Каждый харф имеет несколько вариантов написания. В основном - четыре. Начальный, конечный, срединный и отдельный. Как же здесь разобраться? Поставь три точки над одним из харфов и слово поменяет свой смысл. Может быть - на противоположный. Проведи черту под другим - и смысл исчезнет вовсе. Возможно, поэтому знаки моего языка лучше рисовать, выплетая сложный узор, чем составлять из них слова? Ты не сможешь уловить на слух разницу между некоторыми харфами, ты просто не привык к тому, что это различие можно услышать. И это еще не все. У моего языка - множество диалектов, и я говорю почти на каждом из них, иногда путая, на каком именно начинаю и каким заканчиваю. Я произношу слова на наречии той страны, на котором их звучание мне нравится сейчас больше всего. Разве можно понять меня, хаяти?
И все же я пытаюсь говорить с тобой. Особенно сейчас, повторяя одно только слово, которое ты теперь знаешь хорошо. Ты ведь не ошибешься, услышав его? Я зову тебя: «Хаяти, хаяти, хаяти...» - и надеюсь, что ты отзовешься.
Если ты услышишь меня, я придумаю для нас язык, который мы оба будем понимать одинаково хорошо. Мы больше не ошибемся, хаяти. Мы не запутаемся в наречиях, произношении и написании. И я, может быть, никогда больше не буду сплетать нить из причудливых знаков, такую тонкую нить, что ей трудно удержать тебя и почти невозможно вытащить оттуда, куда ты решил уйти. Прости, сейчас у меня нет другого языка и другого слова.
Прости, хаяти. Мне нечем удержать тебя. Просто... ты - моя жизнь, хаяти энта.

Кафир

Просто ты моя жизнь, которая кончилась. Просто ты мое сердце, которое не бьется. Просто ты моя любовь, которая никогда не остынет. Все просто. И поэтому я уже ничего не жду.
Я пропускаю время сквозь пальцы, я просеиваю мгновения, как песчинки, но знаю, что среди них нет той, которая вернет мне тебя. У нас теперь разное время, любовь моя, – твое никак не пересекается с моим, и я с легкостью стряхиваю с пальцев песчинки – они бесполезны. Жаль, что я не умел беречь их, когда у нас было одно время на двоих. Минуты, потраченные впустую. Каждая из них отзывается болью. Слова, сказанные в никуда, - горечью. Каждое.
И все же я почти ни о чем не жалею, хоть и думаю иногда, что, будь у меня возможность вернуться в те дни, я бы все делал иначе. Я бы дрожал над каждой выпавшей нам секундой, я перебирал бы их одну за другой, как драгоценные монетки в сундуке скупца. И я бы ни на мгновение не отводил от тебя глаз.
Временами мне кажется, что если бы я любил тебя сильнее, никто не смог бы отобрать тебя у меня. Я был слишком расточителен, и судьба, которая привела меня к тебе, меня же и наказала. Она веками растила для меня этот стебель, а я оказался недостоин такого подарка. Я могу ее понять.
Плохой поэт, хороший убийца. Моя невозможная любовь. Моя скоротечная жизнь, оставленная там, на узких улочках старого душного города. Я никогда туда не вернусь, мне и здесь хватает воспоминаний. В этом доме, которому не суждено было стать нашим, нет ничего, что мешало бы мне помнить, и ничего, что могло бы напомнить. Только время, вязнущее между пальцев, и тишина.
Иногда, когда она становится невыносимо-громкой, я разбавляю ее музыкой. Не той, что включал для тебя, та слишком живая для такого ходячего трупа, как я. Другой голос на другом языке успокаивает меня, объясняя простые вещи. Мактуб, любовь моя. В это невозможно не верить.

Фидаи

В это невозможно не верить, ар-Рахмани. И я верю. Ничего другого просто не остается. Ты не оставил ничего другого. Я знаю теперь, аль-Алим, что такое вера. Вера - это насилие. Над рассудком, над инстинктом, над надеждой. Вера противоположна всему этому, противоположна вообще всему человеческому. Вера не заставляет умирать, она убивает сама по себе. И я умираю. Покорно и с благодарностью. Потому что Ты, аль-Фаттаху, дал мне веру. У моей веры светлые волосы и ледяные глаза чужака. У моей веры одуряющий запах и сладкая кожа. У моей веры дурное воспитание и ненормальные представления о жизни. Вопреки разуму, вопреки инстинкту, вопреки надежде.
Аль-Ваххабу, зачем Ты подарил мне такую веру? Разве и без того не называл я Тебя прекрасными именами? Разве и без того не отдавал я Тебе каждую минуту своей жизни? Разве и без того не был я в долгу перед Тобой, аль-Мугни?
И все ж я благодарен Тебе, аль-Хадии. Потому что мои пальцы помнят гладкость кожи, потому что мои губы помнят вкус поцелуя, потому что мое тело помнит, что такое «отдавать». Я благодарен Тебе, ан-Нафии, потому что у моей веры есть еще одно имя. То, которое нужно Тебе самому, Аль-Вадуд. То, которое прекрасней всех Твоих прекрасных имен. Любовь. Ты знаешь, что это?

Кафир

Я знаю, что это – целовать любовника в последний раз. Понимать это. Принимать это. Я знаю, какое долгое эхо у шагов уходящего. Я знаю, каково это – не кричать, пока оно не затихнет. И я помню, что у крика саднящий вкус крови.
Остальное я помню плохо. С тех пор мне больше нечего запоминать. Когда ты ушел, мир стал непригоден для жизни. Не осталось ничего, за что можно было бы ухватиться в этой головокружительной пустоте. Только имя, узорным браслетом сковавшее лодыжку, но и от него толку мало.
Иногда оно болит, твое имя. Тонкая вязь прожигает кожу до кости, и нет способа избавиться от этой боли. В такие моменты мне кажется, что ты где-то рядом, и я зову тебя негромко и прислушиваюсь, в надежде, что ты отзовешься. Но ты всегда молчишь, и боль становится злее и жарче, и я вою, как подыхающий зверь, пока не начинает тошнить от вкуса собственных слез.
Не понимаю, почему оно до сих пор бьется, мое сердце. Внутри все проржавело, соль проела дыры в жизненно важных деталях, механизм безнадежно испорчен и починке не подлежит, но мотор продолжает работать вхолостую, отчаянно трепыхаясь, захлебываясь дешевым горючим. Ничего кроме дыма и гари. Ничего кроме липкой черной копоти. Вообще ничего, кроме нарастающей энтропии.
Я чувствую ее, я ощущаю ее каждым недобитым нервом своего никчемного тела, я подгоняю ее и подогреваю, я тороплю ее и радуюсь ее проявлениям. У нее запах сгоревшей проводки, она всхлипывает разбитым оконным стеклом, она пылью першит в горле и разъедает глаза ядовитыми испарениями. Ее уровень резко подскакивает, когда я с криком просыпаюсь по ночам или выблевываю по утрам влитое накануне пойло. Я подкармливаю ее безразличием к самому себе и всему на свете, и когда-нибудь она разрастется до таких размеров, что сможет меня убить. Скорей бы. Смерть – единственное, в чем есть хоть немного смысла.

Фидаи

Единственное, в чем есть хоть немного смысла - это надежда, хаяти. Больше смысла нет ни в чем. Не осталось.
Мир состоит из осколков, хаяти. Это не так страшно, как звучит, но ужасно утомительно. Ты долго выбираешь, куда бы поставить кровоточащую стопу, но сколько бы ты ни всматривался, опять наступаешь на острый край. И так без конца. Вот только надежда, хаяти... Надежда заставляет сделать следующий шаг.
Ты никогда не уходил от меня. Ты убегал от боли, от страха, но не от меня. Поэтому ты оставался даже тогда, когда уходил. А я умирал каждый раз, потому что не понимал этого.
Теперь мне не достучаться до тебя. Никак. Я прекрасно знаю это. Но - амаль. Надежда. Она остается тогда, когда нет ничего другого. Даже тогда, когда последний патрон уже загнан в патронник, а палец плавно нажимает на спусковой крючок, когда пуля движется по спирали нарезки так быстро и так медленно, что мысленно успеваешь поторопить ее, все равно остается надежда.
Я сказал, что в надежде смысл? Я ошибся. Надежда остается даже тогда, когда в ней самой исчезает всякий смысл.
Я называл тебя «хаяти». Моя жизнь. Я больше не могу назвать тебя так. Поэтому я говорю: «Амаль ли энта» - ты - моя надежда.
И я снова и снова делаю шаг, потому что не могу иначе. Прости. За это и за то, что, ступая на очередной осколок, я повторяю:
- Амаль ли энта...
...Уже ни на что не надеясь.

Фидаи

Уже ни на что не надеясь, я продолжаю ждать. Так, как можно ждать только здесь - терпеливо, отчаянно. И совершенно безнадежно. Тебя настолько здесь нет, что можно было бы поверить, что тебя не было совсем. Нигде и никогда. Можно поверить. Вот только - болит. Понимаешь, хаяти? Болит все сильнее и сильнее, но так и не переходит той грани, за которой уже забываешь о причине.
Это не та боль, которую так сладко тревожить, прислушиваясь к упоительному наслаждению, вызываемому ею. Эта не та боль, от которой хочется избавиться. Это не та боль, которую можно принять. Она заполняет все. Каждое воспоминание.
Я вижу тонкую линию под своей левой ладонью, и у меня отчаянно ноет неаккуратный белый шрам, оставленный на твоем запястье. Не искупить, не попросить прощения. Уже никогда, хаяти. И даже боль, которая поселилась во мне, не пойдет в уплату долга.
Почему? Я хотел бы знать, хаяти, почему я был так неосторожен с тобой, словно бы не понимал и не ценил? Я называл тебя своей жизнью, а жизнь не так уж много стоит в глазах того, кто всегда готовился умереть. Я не умел ценить жизнь. Я не умел ценить тебя, хаяти. А ты был беззащитен передо мной.
Знаешь, что болит сильнее всего? То, что я принимал твое прощение, как должное, не задумываясь над тем, как легко оно мне достается, не допуская и мысли, что не заслужил прощения. И вот теперь я понял. И все же продолжаю ждать.
Я жду тебя, хаяти. Терпеливо. Отчаянно.
В надежде, что не дождусь.

Форум » Общий раздел » Неуслышанное. Венок драбблов. Ориджинал. Авторы: Max Gautz, Сайфо.
	перенос