Slash World

Исповедь Маски

Я знаю, что такое Мэри-Сью. Я очень давно и хорошо знаю это. Настолько давно, что сознание того, что я – она самая и есть, не приносит мне горечи, только вызывает недоуменную усмешку. Разводишь руками – как же так вышло? Неужели бывает – вот так? Оказывается, бывает, и более того – у всех бывает, у всех, родные, просто мы об этом не говорим. Ведь постыдно оказаться вдруг Мэри-Сью, даже если каждое слово твое – тщательно взвешенная правда.

Иными словами, был концерт, а ждали все его черти знают сколько времени, и, как всегда, начало задерживалось, любую тень на сцене орда неадекватных фанатов принимала за Билла или Тома, всколыхиваясь визгами и стонами. Когда, наконец, свет погас, то те, кто еще хоть сколько-то был в себе, взаправду испугались за свои барабанные перепонки – но только с тем, чтобы через пару мгновений сойти с ума наряду с остальными. Потому что на сцене было нечто невообразимое.

В близнецах Каулиц много сантиметров роста, все это знают, но все-таки фигура Билла всегда выделялась в первую очередь – он ведь умело подчеркивал свой рост узкими и длинными тряпками. Том предпочитал объемистые мешки, введя среди своих фанаток невообразимую доселе женскую моду на безразмерные штаны и свитера. Сейчас же на сцене... Впрочем, обо всем по порядку.

Прожекторы, метнувшись по полу, высветили из замершей в предвкушении темноты две пары кроссовок – обычных мужских кроссовок. Никто еще не понимал, в чем дело, но на всякий случай все орали пуще прежнего. Затем свет пополз выше, являя взору изумленной толпы две, опять-таки, пары длинных стройных ног, обтянутых потертыми джинсами, две черные майки – не вызывающе-узкие, но по размеру, без рукавов – и, наконец, обе фигуры целиком. Фигуры двух молодых людей, со слегка взлохмаченными светло-каштановыми волосами, с карими глазами и широкими улыбками. Они были высокими, худыми и абсолютно, абсолютно, абсолютно одинаковыми.

С точки зрения стороннего наблюдателя это, вероятно, были просто два симпатичных мальчика-близнеца. С точки зрения искушенного эстета, обращающего внимания на мелкие детали, они были не просто красивы, они были прекрасны. Однако толпа людей «в теме» замерла в недоумении: все явно ждали чего угодно, не не этого.

Один из юношей взял микрофон

- Привет, - сказал он, толпа по-прежнему молчала, все, вероятно, потеряли дар речи, - мы знаем, что все это несколько необычно, но мы готовы дать объяснение.

Он обвел глазами толпу. Его брат сложил руки на груди, тоже внимательно глядя в зал.

- Мы сыграем этот концерт, - продолжал юноша, - а потом объясним вам, в чем дело. Вы готовы слушать нас?

Толпа наконец-то очнулась и ответила ревом. «Это Билл, я знаю», - слышался голос в толпе, «Дура, это Том» - отвечал чей-то визг, «Да я что, любимого своего не отличу?» – вопрошал истерично третий.

Второй близнец вдруг шагнул вперед и встал за спиной у брата, и, перегнувшись через его плечо, сказал негромко в микрофон:

- А знаете, в чем сейчас наш собственный, чистый, незамутненный кайф?

- Том, ты? – неуверенно крикнули из толпы.

- В том, - прищурив глаза и улыбаясь, ответил он сам себе, - что вы действительно не знаете сейчас, кто из нас кто.

На секунду вновь стало тихо.

- Leb die Sekunde! – провозгласил первый, и зал наполнился грохотом музыки.

***

Приглушенный свет лампы едва пробивается сквозь занавески, они сейчас смеются, сидя за столом на кухне. Я сижу на полу на веранде, прислонившись спиной к стене и подтянув колени к подбородку. Деревянный пол слегка влажный, сидеть неудобно, ноги затекли, но я не меняю позы. Вокруг темно, стрекочут цикады, и мне тупо хочется, чтобы Том просто вышел и что-нибудь мне сказал.

Я не знаю, который день я живу тут с ними, я не знаю, сколько мне еще с ними жить. Я не знаю даже, почему я живу тут, да я вообще ничего не знаю. И не уверена, что хочу знать.

Билл сказал тогда о том, что они «берут передышку», что они не знают, сколько это будет длиться. Что они молоды и что они хотят немного пожить – чуть-чуть жизни, кусочек, ведь не преступление? Преступление, сказали им. Но это было уже не важно.

- Я хочу стричь газон, - сказал Билл, - я хочу, ворча, убирать за кошкой, я хочу ругаться с соседями, которым не нравится, что мы шумим.

- Я хочу играть музыку в подвале, - сказал Билл, - просто для себя, и петь в ненастоящий микрофон, кривляясь и дурачась.

- Я хочу есть мороженое, сидя в парке, - сказал Билл, - и кормить уток хлебом.

- Я не хочу больше опаздывать и спешить, - сказал Билл, - хочу иметь совершенно свободный Вторник, абсолютно раздолбайскую Среду и ненормативно пустой Четверг.

- Я хочу слушать, как мама меня ругает за потерянные ключи, - сказал Билл, - и мириться с ней потом, и вместе пить чай на заднем дворике.

- Мы растворимся, - добавил Том, - чтобы просто пожить в свое удовольствие.

- Вы вернетесь? – одинокие крики в замершем отчаянии толпы.

- Не знаю, - честно сказал Том, - я не знаю.

А потом он просто наклонился и выдернул меня из толпы. Я стояла совсем близко, и он дотянулся до меня обеими руками и подхватил подмышки. Я еще помню, что первой мыслью было «Уронит», а потом еще «Господи господи господи».

- Хочешь с нами? – спросил он меня.

Я только кивнула, говорить я не могла.

***

Я до сих пор не знаю, зачем он это сделал.

***

Курю. Они оба не курят, по неизвестным мне причинам – раньше-то было полно фоток твинсов с сигаретами, обоих причем, а теперь почему-то забросили они это дело, не вспоминают даже. Или вспоминают – кто их разберет.

А я вот курю, хотя кому какое дело до меня. Курю, пепел падает прямо на вернаду – но темно ведь, не видно ничего, а значит, подсознательно – простительно.

Тогда, на сцене, они действительно были неотличимы. Хотя когда они взяли в руки гитару и микрофон – тут-то стало понятно, кто из них кто, но толку-то, все равно одинаковые. А народ охреневал, конкретно так охреневал, потому что непонятно было, как на все это дело реагировать. Но все пели и орали, да. Куда же без этого.

Потом мы ехали в темно-зеленом джипе, который в темноте казался совсем черным, ехали долго, по загородному шоссе, потом свернули в какую-то холмистую местность – а ведь осень, все вокруг золотое, в темноте даже медное, и такое ощущение, что проваливаешься в этакий медный туннель, весь в желтых листьях, они мелькают вперемешку с ночными тенями, и – тишина. После всего этого рева, грохота – тишина. И холодно было, и я сидела, вот так же обняв коленки, а они рядом со мной. И чего-то свое говорили, спокойно, негромко.

Домик оказался небольшой, темного дерева, старый. Мне выделили комнату на чердаке, они легли спать внизу в гостиной, на огромном ветхом диване. Утром Том сварил кофе, Билл долго искал расческу, я пыталась придумать, чем бы почистить зубы. С тех пор так вот и живем.

Я забила на то, чтобы позвонить домой, забила на то, что у меня совсем нет вещей и одежды, забила на то, чтобы мыслить здраво. Я дышала одним воздухом с ними, тихо и ненавязчиво. Наверное, поэтому они меня и терпели.

Впрочем, тут мы снова возвращаемся к вопросу о том, как так все вышло, а это очень болезненно и ненужно. Сразу всплывает в памяти обрывок разговора.

- Так все-таки – зачем?

- Я не думал, что мы и в самом деле возьмем ее с собой. Это была просто забавная идея, способ удивить всех и разом.

- Меня тоже.

- Тебя тоже.

- Так как же так вышло?

- Она мешает тебе?

- Нет...

Однако я чувствовала, что Биллу я... не то чтобы мешаю, но что-то такое было. Не всегда, впрочем. Иногда он сам приходил ко мне, поговорить. И мы действительно говорили – о детстве, о родителях, о музыке, о сбывшихся мечтах. У нас ведь с ним у обоих были сбывшиеся мечты. У него – Токио Отель. У меня – объяснять не надо...

И все-таки иногда я отчетливо чувствовала его этот взгляд. Когда мы сидели с Томом в креслах у камина, или когда я случайно заходила невовремя в комнату (об этом позже) или когда я просто говорила что-нибудь невпопад.

Я ведь думала, что люблю его. Я ходила на эти концерты, шарахаясь от невменяемых девочек и сторонясь общественного шизофренического экстаза, но таки ходила, потому что я думала, что влюблена.

Билл был ровно таким же, каким я его и представляла. Он был довольно жизнерадостным, в меру легкомысленным, иногда излишне трезво-расчетливым – чтобы не сказать эгоистичным, но все же добрым, милым и отзывчивым. И невероятно красивым. Новый вид совсем не портил его – тонкие черты лица, длинные ресницы, нежная линия скул – все это оставалось, и без слоев косметики выглядело даже более трогательным и хрупким.

Ни разу за то время, что я находилась с ними, я не вспомнила о том, что якобы люблю его.

Он был эфемерен, прекрасен, воздушен, он был наивен и трогателен, он вызывал умиление и желание почесать за ушком, он был почти неземным существом – даже когда брился утром или с раздражением искал какие-нибудь очередные потерянные вещи – но он никак, никак не мог играть роль возлюбленного. Это представлялось настолько же диким вариантом, как влюбиться в собственную... сестру?

Стоп. Не будем приводить таких сравнений. А то как холодной воды на голову.

Я знала, что такое твинцест, далеко не понаслышке. И, хотя я не особо жаловала интернет как таковой, на сообществах, посвященной их группе, бывала частенько. Всегда молча – то ли потому, что презирала втихую большую часть пишущих, то ли потому, что мне нечего было сказать. Мне не хотелось писать, рисовать или обсуждать их закулисные фотографии – однако я снова и снова возвращалась туда.

Почему фанаток так привлекла идея твинцеста – обсуждать не буду. Это уже неоднократно было, дискуссий навалом. Да и неинтересно мне. Факт в том, что явление это повисло в воздухе, а известно ведь, что нельзя безнаказанно о чем-то долго говорить, а тем паче – обмусоливать совсех сторон, что-то да будет. Не поминай имя Божье всуе. Не зови медведя в лесу. Не говори гадостей, типун тебе на язык. Все в таком духе.

Может, это и бред, и слова ничего не значат, но... Но фотоаппарат у меня с собой был.

Они не были против. Привыкли, наверное. Правда, они никогда не позировали и не пытались фотографировать сами – но они спокойно относились к тому, что я время от времени озаряю их красивые лица вспышками своего старенького Никона. И я сидела тихо, радуясь тому, что я с ними, и одновременно выжидала очередного подходящего момента, чтобы нажимать раз за разом на черную кнопку.

Это были самые безмятежные минуты – вечер, кухонный стол, лампа, чашки с чаем. Ветки стучали в окна, ветер кружил листья по веранде, Билл качался на тихонько скрипящем стуле. Благостное дремотное состояние. Но Том иногда поднимал на меня глаза и говорил что-нибудь, и меня будто прошивало насквозь электрическим током.

Тогда я, впрочем, еще не понимала – к чему это.

- Хочешь еще чаю? – спрашивал он, например.

И, не дожидаясь ответа, доливал мне кипятка в кружку.

Один раз я расхрабрилась и пролепетала что-то насчет того, что совсем не так мне представлялся их отдых, что я бы ожидала скорее пляжей, дорогих отелей, моря, солнца, пива, девушек... Том засмеялся:

- Ты не представляешь, насколько смешно выглядела картина «Билл на пляже», - сказал он, - а если серьезно, то, наверное, от солиста и гитариста Токио Отель следовало бы ожидать именно этого. Море, пиво, девушки в бикини. А вот чего стоило ожидать просто от Тома и Билла – это совсем другой вопрос, - проговорил он задумчиво, глядя на брата. Билл качался на стуле, также внимательно глядя на него в ответ. А я кусала губы, понимая, что сказала очередную глупость, и мысленно зарекалась вообще открывать рот.

***

Я всегда различала их – несмотря на одинаковую внешность, они были, в общем-то, совсем разными. Билл был гораздо более дерганым, вспыльчивым и энергичным, и в тоже время наивным и открытым. Когда у него было хорошее настроение, он шутливо ластился ко мне и к Тому, прыгал, пел – правда, никогда даже не насвистывал мелодий из их официального репертуара – я не решалась спросить, почему. Когда же настроение его портилось, это сразу было заметно по его лицу – оно мрачнело, и весь он становился каким-то угловатым, колючим и ехидным. К нему лучше было не соваться в такие моменты.

Том был гораздо лучше откалиброван – его спокойствие редко смещалось с точки равновесия, в минуты дурного расположения он просто переставал улыбаться и сидел молча, не позволяя себе, однако, открыто выказывать свои чувства.

Впрочем, все эти перемены настроений случались крайне редко, и были очень мимолетными и незначительными – на этой заброшенной даче им обоим было явно очень и очень хорошо, они прямо таки излучали довольство жизнью и вели себя так, будто им ничего от оной жизни больше и не надо.

Так вот, были они очень разными, отличить я их могла со спины, в темноте, издалека и с полуслова, да только вся эта отличная дифференцировочная моя система рушилась, как карточный домик, как только наступали Особые Моменты. Собственно, даже не знаю, как их правильно назвать, да и надо ли прикреплять ярлыки к таким вещам. Просто я ощущала, что почти физически теряю почву под ногами, потому что меня сбивает с ног головокружительное осознание того, что я не понимаю, кто из этих подростков с потемневшими вдруг глазами – кто; да и неважно это, просто мне надо убраться куда-нибудь подальше, чтобы не видеть, не слышать и не знать, и главное, не дай боже, не помешать.

***

Я не знала, что они делают. Я ни разу не поддалась искушению посмотреть.

***

Но иногда я просыпалась по ночам и с чувством неловкости невольно прислушивалась к доносящимся до меня сквозь бревенчатые стены звукам. Это очень странное и даже дурацкое ощущение – лежать в своей теплой, чуть сырой от влажного лесного воздуха постели; лежать в темноте, видя лишь звезды в маленьком квадрате открытого на ночь окна, и слышать короткие, заглушенные расстоянием и стенами стоны.

А утром здороваться с ними.

***

Порой их шутки бывали очень странными. Однажды я проснулась ночью от того, что оба они склонились надо мной – мерцая глазами, невидимо улыбаясь в темноте, и Билл прошептал:

- Ты ведь любишь идею близнецов, да? Хочешь узнать, каково быть мамой близняшек?

И они потянулись к моей груди с двух сторон, а мне оставалось только, задохнувшись, замирая от сладкого ужаса, неловко потянуть одеяло вверх, прячась от них в спасительное тепло постели.

- Шутка, - сказал Том, погладив меня по голове, - дурацкая шутка, - они ушли, плотно затворив за собой дверь, а я никак не могла понять, приснилось мне это или нет.

И что мне делать с ощущениями упущенного счастья и его пальцев в моих волосах.

Впрочем, это счастье было бы из разряда скручивающих низ живота, земное такое, развратное счастьишко.

А вот если бы не оба, а... Впрочем, что об этом говорить.

***

- Тут есть где-нибудь почта?

- Почта есть в пяти километрах, - он, кажется, удивился вопросу – ведь до этого я ни разу не спрашивала о подобном, будто меня вообще мало волновали столь приземленные вещи, как почты, магазины, телефоны и так далее. Собственно, так и было. Но на этот раз мне необходимо было выбраться из дома ненадолго, - севернее от нас.

Мне не нужна была почта, мне нужно было фотоателье. Я вышла засветло, и без особого труда добралась до ближайшей деревеньки – там было все мне необходимое. Зажав подмышкой пакет со свежераспечатанными фотографиями, я отправилась обратно. Было уже совсем темно.

Лес в темноте оказался совсем другим. Ветки очень быстро стали казаться мне скрюченными руками, широкая дорожка – едва протоптанной тропинкой, крики ночных птиц – зловещими голосами. Это было невероятно глупо, но когда действительно боишься, такие аргументы не помогают. Через несколько минут я уже неслась, почти не разбирая дороги.

Я до сих пор готова поклясться, что в тех кустах действительно кто-то был. Они не могли сами собой поднять такой страшный треск именно в тот момент, когда я пробегала мимо.

Наверное, это и называется истерикой. Я сидела на корточках, икая, захлебываясь, плача, дрожа, мне казалось, что я лишаюсь рассудка – а Том все гладил и гладил меня по голове, шепча что-то умиротворительное и доброе, зная, что мне просто нужно, чтобы он сидел рядом и обнимал меня. И он сидел и обнимал, и ничего вообще в принципе было уже больше не нужно.

А потом я подняла нечаянно глаза.

Билл стоял в проеме двери и, не мигая, глядел на нас. Почему-то это было очень неправильно, настолько неправильно, что захотелось даже оттолкнуть Тома. Но тут Билл, видимо, пришел в себя и помотал головой, жалко улыбаясь.

- Вы чего, а? – я не видела раньше у него такого выражения лица.

Будто он всю жизнь понимал что-то, а вдруг перестал. Или будто его собственные ноги и руки вдруг зажили отдельной самостоятельной жизнью. Это было даже не удивление, это был ошарашенный ступор потерявшегося ребенка.

- Ничего, - сказала я, не давая Тому ответить и поднимаясь на ноги, - ничего.

***

Я по-прежнему сижу и курю, и я не знаю, что будет дальше. Пора бы выкинуть эти записки, становится слишком тяжело писать. К тому же я слишком многого боюсь, и слишком тянет изложить свои страхи на бумаге – а ведь я уже говорила про боязнь вербализации. Нельзя писать такое, нельзя. А не то, мало ли...

***

Оказалось, я забыла фотографии на столе в кухне. Они целую ночь разглядывали их, почти без слов, обмениваясь только короткими репликами. Я узнала об этом, потому что спустилась со своего чердака ночью налить воды – горло после всех этих рыданий пересохло, пить хотелось дико.

Попила, блин.

Я уже говорила, что ни разу не заходила к ним ночью, да и днем всегда смывалась, стоило начаться чему-нибудь такому, от чего стоило бы смыться. Но фотографировать они мне не запрещали, вот только снимала я... То, чего не стоило бы снимать обычной фанатке или обычной подруге.

Собственно, все было очень невинно – взгляды, мимолетные прикосновения, обмен улыбками. Том передает чашку Биллу. Билл у плиты, обернувшись, смотрит на Тома. Оба у окна, глядят на осенний лес, Билл сложил руки на груди, Том оперся о подоконник. Много-много кадров. Определенного стиля кадров. Почти сюжетных. Слишком много, на десятом-одиннадцатом любой самый твердолобый идиот понял бы, что все это неспроста.

Я снимала для себя. Сначала. Потом, в очередной приступ плохого настроения у Билла, я подумала, что когда все это кончится, можно было бы на этом заработать.

Вместе с моими записями, или интервью, на худой конец. Любой журнал отдал бы немалые – да что там, огромные деньги за такое.

Я не могу точно сказать, когда я передумала, когда поняла, что никогда не смогу сделать ничего подобного. Но это так же точно, как то, что эти двое – однояйцевые близнецы. Никогда, ни под каким видом, ни за что и ни почему – я не сделаю этого.

Я не могла ворваться на кухню и объявить им все это. Просто не могла. Я тупо стояла посреди темной кладовки, замерев с холодным стаканом в руках, молясь, чтобы пол не заскрипел. Я слышала только их голоса.

- Как... Ты слышишь меня?

Том не отзывался.

- Как? Как она могла?

- Возможно, все не так, как мы думаем, - голос Тома звучал глухо.

- Что еще можно подумать, глядя на все эти... снимки? – истерично прошептал Билл.

Том вновь промолчал. Капли холодного пота стекали мне за шиворот.

- Послушай... я не могу больше так. Прости пожалуйста. Я не могу.

- Я понимаю.

- Это будет к лучшему, - неуверенно сказал Билл.

- Эй, - сказал Том неожиданно громко, - можешь выйти оттуда, не бойся.

На негнущихся ногах, с бешено колотящимся сердцем, я сделала несколько шагов к ним. Они не смотрели на меня, мой же взгляд затравленно метался от одного к другому.

- Скажешь что-нибудь? – спросил Билл. Я думала, что его голос будет злобным или ехидным – и поразилась, услышав почти жалобные интонации. Господи, он был в эту минуту беззащитным ребенком, которого попросту... предали. Самое точное слово, именно – предали.

- Я не... – голос сорвался, - я не собиралась... Я не хотела..., - сердце гулко стучало, отдаваясь в ушах.

- Ты уедешь завтра? – спросил Билл. Том молчал, не поднимая глаз.

На мгновение мне показалось, что я действительно умираю.

- Да, - сказала я, - да, конечно.

***

Оставалось только захлопнуть дверь машины, и этим жестом навсегда отчеркнуть все, что было на этой даче в категорию «сон». Я медлила. Они стояли на крыльце, уставившись себе под ноги.

Я перевела дыхание. В эту секунду Том вдруг вскинул на меня взгляд и подошел к машине.

- Слушай, - бессвязно забормотала я, досадуя на себя, но не в силах сдержаться, - я ведь, честно, не хотела... Это – только ваше, только ваше, я бы ни за что, никому...

Он слегка нахмурился. Наверное, подумал, что я пытаюсь вымолить разрешение остаться. А может быть, боясь, что я вздумаю как-нибудь назвать это «только ваше».

- Я уеду, - торопливо сказала я, против своей воли комкая в руке край его рубашки, - только я хочу, чтобы вы знали, что я бы никогда...

И тут он улыбнулся. Это улыбка всколыхнула во мне разом все – захотелось заплакать, прижимаясь лицом к этой рубашке, вспомнились дреды, кепки, огромные штаны, вспомнилась гитара, которую бережно держали эти самые длинные пальцы, которые так хотелось целовать, вспомнились хитринки в глазах и усмешка, и прищур, и вскинутый подбородок, и внимательная нежность, и потемневшая радужка глаз в особые минуты... и выть только оставалось, выть, бессильно, глухо, про себя, потому что не мое все это было, не мое...

- Знаю, - просто сказал он, - знаю. Не плачь, - добавил он, вскидывая руку и стирая мокрый след с моей щеки, - и возьми, - он протянул мне пакет с теми самыми фотографиями, - я уверен, ты не сделаешь нам с ним ничего плохого. Оставь их себе.

Вдруг меня что-то будто торкнуло изнутри и я посмотрела прямо ему в глаза. Он чуть наклонил голову вбок и подмигнул мне. Почва под ногами? Головокружительное... теряю? Что...? Этого просто... Этого просто не может...

Ведь в эту самую секунду я поняла, что передо мной не Том.

Дверь захлопнулась, джип отъехал от темного домика с чуть покосившейся крышей, а я остекленевшим взглядом смотрела на двух высоких юношей, замерших в одинаковых позах на его пороге.

***

Я люблю тебя, Билл.

Это имя странно покачивается на языке, ведь оно только недавно возвратилось туда, после долгого отсутствия, а я-то думала, что навсегда заменила его другим.

Идиотка, дура, бесчувственное полено? Нет. Не то. Нет возможности описать то, что случилось, нельзя расклассифицировать мою ошибку. Это даже не ошибка, это... нет слов. Действительно нет слов. Я теперь сама прекрасно поняла,что значит «ошарашенный ступор потерянного ребенка». Только дела никому нет, чего я там поняла - не поняла.

А ведь Биллу до Тома тогда было. Везет им, а? Странная мысль, впервые пришла в голову. Сейчас можно думать глупости, запросто. Можно говорить «везунчики», можно - «грязные педики», можно возмущаться факту инцеста, можно на все прилепить замусоленные вонючие ярлыки, можно – все. Можно рыдать, долго и со вкусом. Можно говорить «Я люблю тебя, Билл», а можно – «Я люблю тебя, Том», ведь какая, к черту, теперь разница. В любом случае этот прекрасный не определенный до вида принц останется только в моей голове, так что хоть горшком назови. Я больше никогда, никогда, никогда не увижу твоей улыбки, адресованной мне. Я, пожалуй, самая несчастная Мэри-Сью в мире, редкий вид, Красная Книга: я Мэри-Сью - неудачница.

Надо мной звезды, я сижу посреди нигде, мне некуда идти, водитель джипа давно уехал, мне холодно.

И...

Я люблю тебя, Билл.

***

Через две недели после того, как близнецы Каулитц остались одни на своей загородной вилле, было объявлено об их возвращении в мир шоу-бизнеса и опубликована дата нового концерта.

Дневник вместе с пакетом фотографий был найден некой фройляйн Элизабет Веллер в придорожной канаве за день до вышеозначенной даты.

***

Это было грандиозно. Все возможные накладки случились именно в этот день, утренние газеты перевернули сознание сотен тысяч разом, концерт не успели свернуть, в итоге их попросту освистали, как в дешевых французских театрах девятнадцатого века – только по масштабам огромного концертного зала. Рев стоял неописуемый, бесчисленные девочки буквально удушить готовы были что членов группы Токио Отель, что друг друга. Охрана безнадежно не справлялась. Концерт был, разумеется, сорван. Небольшая кучка слешеров толпилась у самой сцены и вопила что-то вдохновляющее, но их возгласы тонули в общей массе негодования.

А посреди бушующего безумства стояла розововолосая синеволосая медноволосая девочка с изумрудными серебряными золотыми глазами и, некрасиво скривив тонкие губы, иступленно и беззвучно рыдала.

***

«Я уверен, ты не сделаешь нам с ним ничего плохого».

Конец.