Отправлено: 21.08.07 01:23. Заголовок: Masters of spin, RPS, Тони Блэр/Алистер Кэмпбелл

Название: Masters of spin.
Автор: Sandra Hunte
Пейринг: Тони Блэр/Алистер Кэмпбелл.
Рейтинг: R.
Оговорка: большинство описанных событий действительно имели место быть. Сцены насилия и секса – плод нездоровых фантазий автора.
Извинение: я уверена, я более чем уверена в том, что оба достойных джентльмена, ставшие моими героями на время, - натуралы. Но если мистер Кэмпбелл мог сказать, что Ираку требуется 45 минут, чтобы разбомбить Лондон, я могу написать и выложить этот текст, и не мучаться угрызениями совести.
Примечание: огромное влияние на автора оказал художественный фильм «Королева», образы, созданные Майклом Шинном, сыгравшим Блэра, и Марком Базелем, сыгравшим Кэмпбелла. Отсюда несознательные отступления от реальности.

(Авторский Аль Кэмпбелл)

 Отправлено: 21.08.07 01:39. Заголовок: Re:

Разумеется, мой образ жизни единственно правильный. Был бы он плох, я бы его не выбрал, была бы альтернатива – я выбрал бы что полегче.
В этом большом мире людей интересуют глобальные проблемы и глобальные ценности. Сущность. Истина. Чувство. А ведь приятно, не правда ли, знать, что ты далек от глобальности и что заставляешь часть мира думать не о главном? Что то, что ты делаешь, для них главное, пока ты делаешь? Одна хорошая фраза. Одна плохая фраза. Каждый, кого могли бы спросить, скажет: «Мне важна правда, мне важно дело, я хочу мира, любви, честности, добродетели» – или «я хочу славы, власти, денег, удовольствий, успеха». Никто не скажет: «Я хочу переживать из-за того, каким словом пресс-отдел назвал ее, его или это». Никто никогда не скажет. Но все будут нервничать. Когда целая страна спорит по поводу одной фразы, придуманной между чаем и кофе, это много. Это очень много. Большое маленькое участие в маленьких больших проблемах. Когда ты делаешь только одно – думаешь, как сказать то, что и так нужно сказать и что ты не изменишь, - а вокруг о тебе знают, тебя обсуждают и про тебя думают, это очень много. Это больше, чем я рассчитывал получить, и почти больше, чем я могу съесть.

Июнь, 2003.
- Мистер Кэмпбелл. Какую роль Вы играли в составлении так называемого Иракского досье?
- Первоначально осуществлялся сбор информации по всем «горящим» точкам мира. Я предложил сконцентрироваться на Ираке.
- И позже Вы принимали в составлении досье активное участие?
- Я осуществлял правку досье – с точки зрения языка, манеры изложения информации. Я приложил все усилия к тому, чтобы текст стал как можно более доходчивым и был верно воспринят общественностью.
- Верно – то есть в пользу принятия решения о начале боевых действия?
- Верно – в смысле полного усвоения информации. Информация досье, насколько мне известно, прорабатывалась комиссией по вооружению и была получена из проверенных, достоверных источников.
- И Вы занимались отбором информации?
- Я не занимался отбором информации. Это не моя работа.
- Я прошу Вас еще раз назвать занимаемую Вами должность.
- Я занимаю пост советника по коммуникациям и стратегии.
- И работа с информацией входит в круг Ваших обязанностей?
- В зависимости от ситуации.
- И ситуация была более чем подходящей.
- Я не считаю так. Я не вносил изменений в информационный план досье, не считаю себя достаточно компетентным в данном вопросе. В рамках оговоренного плана, я осуществлял непосредственно работу с текстом.
- И Вы утверждаете, что не проявляли самостоятельной инициативы?
- Это было бы недопустимо.
- И это… как Вы выразились… не Ваша работа?
- Нет, не моя.
- Насколько мне известно, Вы уже занимались не своей работой, и неоднократно?
- Я представлял премьер-министра на переговорах и в других общественных мероприятиях.
- И в составлении досье…
- Дальше, пожалуйста.
- …Вы «представляли» премьер-министра?
- Я выполнял свои обязанности. Редактировал текст, не касался содержания.
- И Вы отрицаете, что намеренно усилили досье?
- Безусловно, отрицаю.
- И отрицаете, что именно Вы внесли информацию о сорока пяти минутах, необходимых, чтобы привести оружие массового уничтожения в полную боевую готовность и направить его на Великобританию?
- Да.
- То есть идея о сорока пяти минутах принадлежала не Вам?
- Нет.
- И не мистеру Блэру?
- Это была не идея, а одна из составляющих информации, предоставленной отделом Ми-6, и, следовательно, принадлежащей Ми-6. Или Ираку – не стану спорить об авторских правах.
- Но Вы сосредоточили внимание на ней?
- Эта деталь дает полное представление о положении дел. Ее, в числе прочего, считали основополагающей. Я отвел ей определенную, заметную роль в тексте досье.
- То есть Вы формировали текст?
- Редактировал текст, не касаясь материала.
- По рекомендации Тони Блэра?
- По одобрению комиссии.
- Ваша честь, вопросов больше нет. Позволите вызвать свидетеля?

- Клянетесь ли Вы говорить правду, только правду и ничего кроме правды?
- Клянусь.

- Доктор Келли, что Вы скажете о материалах досье? По вашим словам, они не вызывают доверия?
- Мистер Келли! Пару слов для Daily Times…
- Доктор Келли, какую роль играл в деле Алистер Кэмпбелл?
- Насколько недостоверно досье?
- Daily Telegraph. Вы сделаете заявление?
- Виновен ли премьер-министр?..
- Пару слов для вечернего выпуска…
- Четвертый канал…
- Слова Гиллигана подтвердились?
- Вам удалось добиться результатов?
- Как идет борьба за правое дело?

Конец. Сейчас он войдет на кухню, и Кэр спрыгнет к нему с буфета, с которого ее раз сто за этот месяц уже сгоняла мать, поставит банку с колой и спросит:
- Ну, как все прошло? – Глаза у нее будут гореть, и чуть приоткроется рот, а уголки губ от колы будут совсем темными. Она будет стоять, вся напряженная, вытянувшаяся, такая истовая, и смотреть на него, ждать, ждать вести о победе, а он ответит…
- Я молчал. – И она отвернется, убежит, обманутая, разочарованная, непонимающая.
Конец. А… Тот? У Того, может быть, тоже есть дочь? Такая же горячая, такая же затронутая, всей жизнью затронутая, как Кэролайн? Она встретит Его – Он зайдет в другую кухню, в другом, в лондонском доме, и она спросит:
- Как все прошло? – А Он ответит:
- Прекрасно. – И она обнимет его, стремительно и крепко, и поцелует в щеку. В правую.
И… что? Как они будут потом? Наверное ведь они станут обсуждать, как прошло слушанье? Как все прошло – а прошло все прекрасно. Он скажет что-нибудь вроде: «Этот выживший из ума кретин не произнес ни одного внятного слова!», ведь он моложе на шестнадцать лет и пятидесяти девятилетний ученый для него – глубокий старик.
Ах, мистер Кэмпбелл, Вы ведь должны понимать, что Вы сделали! Что Вы сделали! Ведь нельзя, нельзя было делать такого, нельзя было допускать – потому что Такого ведь никогда нельзя! Сегодня не я один – неудачник, мы вместе, мы оба, Вы – сделали, а я – допустил, а ни допускать, ни делать было нельзя, потому что делать такого нельзя никогда. Это жестоко, жутко, это мерзко и глупо, это все страшно! Страшно принимать такие решения, мистер Кэмпбелл, но еще страшнее их не принимать. Ведь Вы не принимаете решений, Вы сами сказали сегодня. Вы спросили: «Напомнить Вам мое звание? Я отвечаю за связь, но я ничего не решаю». Вы не решаете, и Вы не решали тогда, так как же Вы, не решая, взялись за такое жестокое дело? «Это не моя работа», сказали Вы, «Мне бы никто не позволил».
Но ему позволили. Это была их работа, и когда пришел Он, ему многие и многое намеривались сказать – о том, что занят он не своим делом, о том, что не владеет информацией. Они хотели сказать – но раньше начал говорить Он, и Он говорил, а они, тридцать экспертов и консультантов, безопасников и оружейников, полный состав комиссии по Иракскому Вопросу, они смотрели на него, раскрыв рты, как бандерлоги на удава, и слушали, в тридцать пар ушей. Он не спросил: «Все ли вам ясно, бандерлоги?», но они уже отвечали – «Нам ясно, Ка!». Он говорил так красиво и верно, на каждое его слово хотелось кивнуть: правильно, правильно, верно! Верно, верно, мистер Кэмпбелл, мы давно это знаем, мы с Вами согласны, верно, верно, все верно… а вот это уже не верно, вот это возьмите назад, заберите, это не верно, ужасно, ведь этого делать нельзя! Этого делать нельзя! Но ведь прочее – верно, и, если верно, то делать нужно…
А делать такого нельзя.
Мистер Кэмпбелл, Вы так хорошо говорите, я так не умею, но прошу Вас, остановитесь. Вы так хорошо говорите, но Вы же не можете, Вы не должны продолжать – Вы должны замолчать, замолчать раз и на всегда, зачем, почему Вы говорите такие жуткие вещи? Вы ведь должны знать, мистер Кэмпбелл, что такое ад.
- Я пойду прогуляюсь, пожалуй. – Говорит он жене и выходит на просеку, с заднего двора, но по пути он заходит в ванную и берет коробку пилюль, всю коробку, опасаясь, что ее будет мало. С полки у выхода он берет садовый нож, который Кэр не прибрала, хотя мать из раза в раз повторяла: все должно лежать на своих местах.
«Вы ведь знаете, мистер Кэмпбелл, нас за это с Вами ждет ад».
«Вы должны замолчать, мистер Кэмпбелл».
У этого человека, кажется, где-то был еще сын. Почти взрослый, очень проблемный. Он мог бы служить в армии, он мог бы драться в этой проклятой войне. У этого человека есть дети… так как же так? Если у человека есть дети, он сделал их, он вырастил их, он должен знать, сколько стоит жизнь, он не может быть настолько… бесчеловечным. Нужно ведь быть бесчеловечным, чтобы, не веря и не решая, сделать Такое.
Мальчик-лейборист пару дней назад назвал его как-то… «Вы словно Мюнхаузен, мистер Келли!». Или иначе… что-то похожее на Мюнхаузена, но другое. Он даже сначала не понял, что это значит. Ему объяснили и много смеялись, даже премьер-министр улыбнулся, и это было хорошо, потому что Тот Человек тоже смеялся и перестал на него смотреть… удав… удав Ка… «Хорошо ли Вам слышно меня, бандерлоги?». Дело ведь не в том, как назвал его мальчик, мальчика заставили извиниться, а доктор толком и не понял, в чем обида… нет, дело не в мальчике.
Они вместе спускались по лестнице, после заседания комиссии, и Удав на две-три ступеньки шел впереди. Доктор подумал тогда: толкнуть его в спину – и больше уже он ничего и никогда не скажет, не свернет этот мир в три огненных кольца, бандерлоги не пойдут к нему в глотку. Он не толкнул. Удав не упал. Он постыдился тогда своей собственной злости и этой странной, чужой жестокости, он постыдился, но так и не усомнился в том, что нужно было толкнуть.
И не толкнул. Журналисту, спросившему его: «Как такое возможно? Кто мог так исказить досье?», он ответил одним словом – «Кэмпбелл», и журналисту оказалось достаточно, а позже понял, что совсем, совсем недостаточно этого имени, придется еще много и очень красиво, так, как он совсем не умеет, им говорить – разным им, множеству других, множеству, на которое не хватит слов и сил…
И он молчал. Молчал под желтым взглядом удава, как самый последний бандерлог.
На сухую он глотает таблетки. Не должно быть больно – это просто путь на другой суд, где говорить не нужно, где нет удава и Господь прочтет истину в наших душах.
Ножом по руке. Так, хорошо. Уже скоро.
Мистер Кэмпбелл, Вы же знаете, я уверен, – нас с Вами обоих ждет ад.

8***8
Главный помощник Тони Блэра Алистер Кэмпбелл уходит в отставку, а премьер готовится изменить состав правительства. О роли, которую советник британского премьера по информации сыграл в британском правительстве, пишет сегодня The Wall Street Journal

В последующие шесть лет Кэмпбелл, бывший автор мягкой порнолитературы, журналист желтой прессы, алкоголик, прошедший курс лечения, стал тенью Блэра, ближайшим помощником и постоянным спутником премьер-министра. Сочетая почти неприличное хвастовство с неустанным созданием имиджа, он помог своему боссу стать одним из самых успешных на выборах и признанных во всем мире премьеров в истории современной Британии.

…Однако в пятницу Кэмпбелл известил о том, что уходит со своего поста, став жертвой оборотной стороны собственного внимания к связям с общественностью. В британском обществе давно подозревали, что Блэр руководствуется скорее "пропагандой", чем убеждениями. После войны в Ираке эти подозрения усилились, и доверие к Блэру внутри страны неуклонно падает.

Ожидают, что в сентябре он попытается изменить состав правительства, стремясь восстановить свое политическое превосходство к следующим всеобщим выборам, которые должны пройти к июню 2006.

В недавнем телефонном интервью Кэмпбелл настаивал на том, что его репутация безжалостного мастера пропаганды по большей части является мифом. "Некоторым СМИ удалось представить меня воплощением политической культуры, которую я в действительности презираю"

И, тем не менее, в глазах британской общественности именно Кэмпбелл стал символом того, как лейбористское правительство Блэра трансформирует здешнюю политику, и ответом на вопрос, почему сегодня Блэр переживает самый тяжелый кризис за все время своего премьерства.

Предыдущих премьер-министров было гораздо больше видно на шумных дебатах, которыми британский парламент славится во всем мире. Правительства традиционно заботило то, что они читают в таких респектабельных газетах как Times и Daily Telegraph. При правительстве Блэра все это изменилось.

Газетой, которую усиленно обхаживает правительство Блэра, стала Sun, таблоид, больше всего известный фотографиями полуобнаженных девушек на третьей странице. Кэмпбелл сыграл в этих изменениях важную роль.

Намеренно созданный образ типичного таблоидного журналиста скрывал человека трезвого ума, учившегося в Кембридже и знающего несколько языков. В 1994 году Кэмпбелл официально занял пост пресс-секретаря Блэра. Он вошел в узкий круг "новых лейбористов", к которому принадлежали Блэр, канцлер Гордон Браун и Питер Мендельсон, которого часто называют архитектором нового лейборизма. Они импортировали американские методы ведения медийных и избирательных кампаний, в частности, прием быстрого реагирования, который первым применил Билл Клинтон, добившийся победы на выборах 1992 года.

С тех пор власть в британском правительстве концентрируется в руках премьер-министра и его неизбираемых помощников, таких как Кэмпбелл. С 1997 года законодатели постоянно жалуются на то, что парламент отодвигают на обочину.

Два года назад он возглавил отдел стратегии и связей с общественностью, но еще до этого его называли "фактическим заместителем премьер-министра".

Хотя ожидалось, что Кэмпбелл в ближайшие месяцы покинет правительство, время, которое он выбрал, удивило многих. Идет судебное расследование самоубийства правительственного оружейного эксперта Дэвида Келли, который оказался в центре ссоры между Кэмпбеллом и одним из его постоянных спарринг партнеров British Broadcasting Corp.

"Алистер является политическим и медийным советником Тони, координатором его общественных связей и его другом, - говорит бывший лидер партии лейбористов Нейл Киннок. - В американской политике нет сравнимой фигуры, роль, которую играет Алистер, уникальна и, возможно, останется неповторимой".

Кэмпбелл вытаскивал Блэра из политических неприятностей, прикрывал его от политических соперников и помог лейбористам еще раз одержать убедительную победу на выборах.

Теперь вопрос заключается в том, может ли Блэр изменить методы своего руководства, и станет ли потеря Кэмпбелла для него фатальной. "Может ли Тони справиться без Алистера?" - написала недавно в газете Independent бывший министр Клер Шорт.

…Ахиллесовой пятой Блэра стало отвращение британского общества к непрекращающейся правительственной "пропаганде", олицетворением которой является Кэмпбелл. Оно достигло пика в ходе дебатов вокруг решения Блэра участвовать в войне в Ираке и самоубийства д-ра Келли.

"У меня вызвало беспокойство то, какие последствия будут иметь боевые действия для судьбы Тони. Я сказал: "Послушай, если в результате ты раньше времени окажешься на свалке истории, разве это того стоит?" А он ответил: "Всегда стоит делать то, что ты считаешь правильным. На Америку напали. Важно, чтобы американцы поняли, что они не одиноки перед лицом опасности".

Клинтон посоветовал Кэмпбеллу задуматься о том, не вредит ли он Блэру своими нестабильными отношениями с британскими СМИ, о которых, по словам Кэмпбелла, он сейчас жалеет.

Кэмпбелл подробно пишет о скандале, который разгорелся в 2003 году в связи с заявлением BBC о том, что досье об оружии массового уничтожения в Ираке было "раздуто". В результате этого скандала совершил самоубийство бывший инспектор по вооружениям Дэвид Келли.

Кэмпбелл вспоминает, как услышал об исчезновении Келли: "Мне вдруг стало очень дурно. Казалось, что меня преследует какая-то неумолимая сила. Когда сообщили, что нашли труп, я как раз приехал домой, это было незадолго до появления журналистов. Хотел сразу же подать в отставку. Я знал, что нам предстоит. Мне позвонил Тони... и я сказал: "Послушай, Тони, я просто хочу уйти".

По словам Кэмпбелла, Миллер давно ждала его ухода. Отставка была согласована с Блэром еще до скандала с оружием массового уничтожения. Ее отложили на три месяца, после чего он наконец ушел.
"Фиона не хотела, чтобы работа для меня стояла на первом месте. Иногда ей казалось, что я ее оставил, что слоняюсь по всему свету, везде меня встречают как звезду политики... Я из кожи вон лез ради работы. Но нужно было уходить. Не только ради семьи – политика вынуждала уйти".

Келли утверждал, что Кэмпбелл специально "усилил" досье о наличии в Ираке оружия массового уничтожения, чтобы оправдать военное вторжение в эту страну. Дэвид Келли покончил с собой, а позже выяснилось, что журналист ВВС неверно интерпретировал полученную им информацию.
Британский ученый Дэвид Келли не обвинял советника премьер-министра Великобритании Алистера Кэмпбелла в "приукрашивании" иракского досье. Об этом заявила в среду в ходе ответов на вопросы расследования по делу Дэвида Келли журналистка BBC Сьюзен Уаттс.
По ее словам, Дэвид Келли особо подчеркнул тот факт, что Кэмпбелл не был вовлечен в добавление недопроверенных данных в сентябрьское досье о наличии в Ираке оружия массового уничтожения.
Журналистка сообщила, что доктор Келли действительно выразил сомнения относительно целесообразности включения тезиса о том, что бывший иракский режим мог доставить оружие массового поражения в течение 45 минут.

Между тем, накануне репортер BBC Эндрю Гиллиган, также использовавший Дэвида Келли в качестве источника для своих репортажей, сообщил следствию практически противоположную информацию о роли Алистера Кэмпбелла в этом деле.
Журналист утверждает, что Дэвид Келли на встрече с ним в мае прямо указал на то, что досье было изменено по указанию советника Тони Блэра по информации Алистера Кэмпбелла.

"Я спросил доктора Келли, как произошли изменения, ответ состоял из одного слова. Кэмпбелл", - рассказал корреспондент ВВС.
По словам Гиллигана, Дэвид Келли отметил, что иракское досье было составлено на основании нескольких источников. Однако данные о том, что Багдад может доставить оружие массового поражения всего за 45 минут, базировалось на информации единственного источника.
"Эта информация была включена в досье вопреки нашим желаниям", - процитировал журналист слова Дэвида Келли.

«Досье переписать. Существенно переписать» - настаивает Кэмпбелл в письме министру обороны Джеффри Хуну.

Журналист предоставил суду записи интервью с доктором Келли, в котором он утверждал, что данные досье о наличии в Ираке оружия массового поражения были изменены и сделаны "более впечатляющими", передает Skynews.

Доктор Келли заявил, что изменения были сделаны за неделю до публикации досье. По его словам, правительство преувеличило реальную угрозу того, что Хусейн может в течение 45 минут привести в действие оружие массового поражения.
Эксперт отмечал, что правительство основывало свои утверждения на данных только одного источника, в то время как множество других данных свидетельствовали о том, что данные досье были значительно преувеличены.

Жена покойного сообщила, что доктор Келли находился в крайне подавленном состоянии. «По телевизору шел репортаж… что-то о досье по Ираку. Сказали, что известно имя человека, давшего информацию. Я хотела переключить, а Дэвид сказал: «Этот человек – я». Я не поверила сначала…»
«Мой муж побывал в разных ситуациях, он провел в Ираке годы, на него даже направляли пистолет – но никогда он не был таким несчастным, как в те дни».

Великобритания в шоке. Сразу 3 ведущие газеты страны - Guardian, Independent и Financial Times - опубликовали на своих полосах матерное слово fuck. Причем не с отточием, как это принято, а полностью. Впрочем, у редакторов этих изданий есть серьезное оправдание: они лишь цитировали выражения бывшего главы пресс-службы премьер-министра Тони Блэра - Алистера Кэмпбелла.

Слова Кэмпбелла стали известны благодаря проходящему в Великобритании расследованию гибели эксперта по вооружениям доктора Келли. Во время слушаний, которые проводит судья лорд Хаттон, были обнародованы дневниковые записи пресс-секретаря премьера. В них рассказывается о его войне с Би-би-си и репортером корпорации Эндрю Гиллиганом, обвинившим правительство в искажении иракского досье. Имя доктора Келли как главного источника информации Гиллигана тогда еще не звучало. Но, как написал в своем дневнике Кэмпбелл, должно было прозвучать - чтобы нанести удар Гиллигану и Би-би-си.
Дословно эта фраза выглядит - и процитирована в газетах - так: "Министр обороны Джеф Хун и я решили: если Келли был его источником, обнародовав его имя, мы "поимеем" Гиллигана".

«Я никогда лично не имел дела с доктором Келли», - заявляет советник премьер-министра Алистер Кэмпбелл, - «Однако стал частью его жизни и смерти. В этом плане, он останется со мной навсегда».

8***8
- Давайте запремся и напьемся. – Предложил Алистер. Галстук у него сбился на сторону, Аль тяжело и громко дышал, как будто только что пробежал утренние два километра, глаза нездорово блестели: в них было больше мертвой радости, чем в глазах Шери, когда та собирала детишек в школу и всеми силами старалась выдворить из-под век прилипучий образ белокурой первой Ошибки Тони. Ключ в замке щелкнул, Алистер положил его на маленькую полку, прибитую к двери. Его рука остановилась на секунду – напряженно согнутая, кончики пальцев прижаты к ключу, ключ прижат к деревяшке, - и Блэр заметил, что она дрожит, от кончиков пальцев до локтя и от локтя к плечу. «Никогда. Ни капли. Нет» - персональный девиз Кэмпбелла, и Тони лучше, чем кто-либо, знал, насколько плотно и неукоснительно Алистер придерживается своего девиза, иначе бы сказал, что напиться просто необходимо. Не нужно было быть психиатром, специалистом по нервным расстройствам или кем-то еще, чтобы установить: если еще минуту, еще мгновение Аль будет продолжать в том же духе, будет растягивать себя на оптимизм и «Лучший день моей жизни», - он даже уже не сорвется, а лопнет под давлением, непоправимо и безвозвратно.
Он сел – в свое кожаное кресло, на самый край. Соскользнул вглубь, оттолкнулся от ножки стола, отъехал к стене. Врезался спинкой – туда же, куда и всегда. По этому месту уже раз сорок разбегались трещины; Инди Бридж, многоопытнейший секретарь, повесила фотографию Грейс, любимой дочери Аля, так, чтобы на центр фотографии пришлась точка столкновения. И фото, и рамка, и стекло, которым фото было заботливо укрыто, «Скромное одеяло памяти», остались целы, а по свежеокрашенной стенке расползлась черная паутина трещин…
Все как обычно, все как всегда, да - вот и все, нет поводов для беспокойства: перед вами, дамы и господа, не человек на грани нервного срыва, на грани безумия, не бездушный киборг с натянутой ухмылкой, не счастливый идиот. Просто очень усталый – безмерно усталый – Политический Убийца, со слишком длинной биографией, неприлично длинными руками и непростительно долгим успехом. Кэмпбелл провел пятерней по бледно-серому лицу, Тони показалось, что оно сейчас слезет, словно резиновая хэллоуиновская маска. Аль случайно зацепил губу, и Блэр увидел, что десны у него почти того же неживого серого цвета – чуть розовее, но картина та же. Ни одной свободной капли крови, которую можно было оторвать от дела и пустить на видимость. Видимость. Дело. Создание видимости было главным делом жизни Алистера Кэмпбелла, и как-то все давно уже привыкли думать, что важнее этого дела нет и на Даунинг-стрит направление Кэмпбелла – ведущая сторона. «Тони, я просто хочу уйти».
«Я просто хочу уйти. Я должен уйти, Тони, пойми меня». Алистер никогда не говорил «пойми меня». Ни на людях, ни по телефону, ни в кабинете премьер министра. Тони подозревал, что даже если бы они оказались в комнате со звуконепроницаемыми трехметровыми стенами, в полной изоляции, в миллионах световых лет от последнего репортера или конторского сплетника, Аль не решился бы признать, что ему необходимо понимание. На кой черт ему сдалось это гребанное понимание? У него есть квартира, женщина, любимая работа, стабильная высокая зарплата, мировая слава и мировой талант – но у него нет психоаналитика, и он не ходит к мозготрахам, и сам никогда и никому не трахает мозги, он, в конце концов, Алистер Кэмпбелл, а не пидор Келли! Люди вокруг него не молятся о том, чтоб он исчез, и не маются, дожидаясь, пока вернется – так что доброй вам всем ночки и приятного аппетита!
Да, именно так. У Алистера никогда не было, да и не могло быть по-другому. Тони мог поражаться мере его цинизма, вздрагивать, примерно оценивая меру его грубости, морщить нос и даже изредка прокашливаться, входя в его прокуренный кабинет, ужасаться его хладнокровию и сетовать на его упрямство, но с некоторой даже горечью Тони вынужден был признать, что подчиненного, советника, фаворита, тени – называйте, как хотите, - удобнее Алистера Кэмпбэлла в мире нет. У Алистера не было проблем. У него не было переживаний, комплексов, мук совести – совести у него вообще не было – не было личной жизни, личной мороки и личных недостатков. Все его недостатки, известные Тони и остальным воинам из Королевской Рати, были общественными, рабочими. Аль точно знал, что нужно сказать – кому, когда и как. Как нужно держаться. Что показать, что выставить – и что скрыть, как повернуться – и кого повернуть. Ему было глубоко наплевать и на Королевскую Рать, Новых Лейбористов, и на всех прочих неудачников, по нелепой случайности попадавшихся ему на пути. «На тебя, тебя, тебя, и вот на тебя – дважды». Но это мелочи, это не в масштабе, не в формате Алистера Кэмпбелла. Тони с причудливой смесью гордости и отвращения замечал иногда, что и на самого Алистера – Алистеру – плевать, «Метко, с высоты Биг-Бэновской вертушки». Единственным предметом, единственным вопросом, единственной проблемой, которая заботила господина советника премьер-министра был, как ни странно, господин премьер-министр.
И вот случилось так, что господин премьер-министр остается, а его советник, его друг, его тень – и его свет – уходит, потому что слабонервный эксперт-оружейник вскрыл себе вены, его кровь разбудила акул, и этой крови им мало, им всегда мало, поэтому они не преминут разорвать оставшегося поблизости на куски и уже его кровью утолить свою вечную жажду. Судя потому, сколько крови осталось в Алистере, судя по тому, что успокаиваться пресса не собиралась, даже еще и думать не думала о так исходе, жажда акул была неутолима или, по крайней мере, крови Алистера Кэмпбелла тоже не хватило бы, чтобы ее утолить.
Они читали его дневники. Хаттон порекомендовал ему предоставить свою электронную почту и свои дневники в распоряжение комиссии, и Аль предоставил, и пятнадцать совершенно чужих ему человек мусолили его тетрадки. Алистер вел дневники с восемьдесят шестого года, со дня выхода из депрессии, и не только вел учет событиям, происходившим на Даунинг-стрит, описывал ситуации, настроение, цитировал реплики, но и отражал буквально все свои сугубо личные переживания. Пятнадцать человек, сокращенный состав чрезвычайной комиссии по делу Келли, отымели его в мозг, в рамках законодательства заставив просверлить дыру в черепной коробке. У его дома неотлучно дежурило пять-шесть фотографов, пару раз Фи попадала под журналистский обстрел, о самом Политическом Убийце незачем и говорить. Фи держалась очень достойно – то есть достойно по мнению Тони и Алистера. По мнению журналистки, готовившей материал по делу Келли, мисс Миллер поступила по меньшей мере безнравственно. Фи ловко так махнула ручкой, опустила камеру «глазом» в тротуар и, сохраняя полнейшее располагающее спокойствие и трезвость мышления, объяснила, что: «Мой муж – советник по коммуникациям. Не убийца, не мировое зло. Если бы он, впрочем, был мировым злом, все равно не стоило бы столь бесцеремонно врываться в его личную жизнь. Я точно знаю, что не убивала доктора Келли. Мой муж не убивал доктора Келли. Мои дети не убивали доктора Келли. Снимите оцепление с нашего дома». Аль гордился ею.
Это все были крупные укусы, звание Жестокого Политического Убийцы Алистер в расчет не брал. Туда же, в виртуальную мусорную корзину, он направил заявление Майкла Ховарда о том, что «Кэмпбелл – олицетворение крушения всего, что дорого Британии», и целый водопад анонимных посланий на тему: «Кэмпбелл единственный, в действительности, ответственен за Иракский вопрос, за смерть доктора Келли, за то, как плохо выглядит теперь наше правительство». «Кэмпбелл, сукин сын, жри дерьмо и сдохни!» - и таких хватало. На дюйм ближе к коже у него не осталось ни капли крови, не осталось сил притворяться и улыбаться в камеры. Сил не было. Никаких. Даже чтобы, наверное, устоять на ногах. Тем более, чтобы устоять на своем посту.
- Очень жаль. – Тихо произнес Тони. Жаль. Жаль, что уже поздно. Жаль, что чертова ублюдка Келли нашли холодным и синим, жаль, что Алистера теперь называют Жестоким Политическим Убийцей – ничего длиннее у них придумать не вышло, конечно, такие специалисты по точному слову, по слову-плевку с вертушки, как Аль, не имеют дел с таблоидными обличителями, - жаль, что в кабинете Алистера теперь засядет старый хрыч Хилл, а детские рисунки со стен, пропахших сигаретным дымом, Фи отправила в коробку и в кладовку.
- За тебя, Аль. – Салли подняла здоровую белую кружку, в которой теперь шипело шампанское и из ко ...

 Отправлено: 21.08.07 01:39. Заголовок: Re:

... торой обычно Алистер пил кофе. Теперь и обычно – несоединимые явления. Теперь. Теперь, это когда рушится мир. – Нам будет тебя не хватать, ехидный мерзавец. – Она усмехнулась, широко, грубо, так, чтобы вперед ушел подбородок и все на свете, кому это может быть интересно, уяснили, что Салли может быть и не совсем мужик, но на мужское место вполне тянет. Улыбнулся Тони. Чуть заметная улыбка тронула серое лицо Кэмпбелла. Его улыбка была тоже своего рода эксклюзивной. У Алистера в запасе достаточно было эффектных штрихов, достаточно в меру скрытных и в меру явных черт, которые стоило видеть публике. Была рабочая улыбка, открывавшая ровные желтоватые прокуренные зубы. Была довольная улыбка ехидного мерзавца, плотоядная, по-своему притягательная. И эта – откровенно-беззащитная, бессознательно смущенная. Уголки губ не поднимались вверх, а только чуточку опускались вниз – но это была улыбка.
- А мне вас… - прошептал Аль и поспешно заткнул себе рот горлышком бутылки с колой. Шепот его звучал еще ниже, чем раньше, еще более хрипло. Оглушительно ударило дно чашки об пол: Салли предусмотрительно отставила ее, чтобы не сбить в процессе, жестикулировала Си действительно чрезмерно оживленно, но и чашку поставила слишком уж энергично: даже сама свесилась со стула посмотреть, не расколола ли.
- Так оставайся! – Она даже руками развела от недоумения, вид у Салли был такой, как будто она поперхнулась собственным возмущением. Тони, сам того не замечая, привстал со стула, дюйма на два задницу поднял вверх: а вдруг решится? Или, наоборот, не решится, не решится уходить, ведь они же все… они все вместе, и так правительство Блэра трещит по швам, они трое должны оставаться рядом, они жизни себе не представляют порознь, они…
Алистер молчал. Тонкие бледные узловатые пальцы с покрасневшими суставами обводили круги вокруг горлышка пластиковой бутылки, а он смотрел на свои пальцы с мучительным скрупулезным вниманием и проговорил наконец.
- Звонила его жена.
- А что ей нужно? – Тони надеялся отмолчаться: влезать в разговоры о Келли он хотел меньше всего. Блэр ученому сочувствовал от сердца, но потерю Алистера ни живому, ни мертвому не готов был простить.
- Я – позор нации. – Бесцветным, таким же, как его мертвая кожа, голосом выдал первую порцию Аль. – Я буду гореть в аду. – Вторая порция. – Я довел Келли до смерти. – Третья. Тони мог бы поклясться, что его бывший советник разделил это дерьмо на ровные доли и проглотил молча, а теперь подводит итог тому, что пришлось глотать. – Он умер несчастным. Я чертов ублюдок. – Чуть помедлив, Алистер добавил, тем же тоном и в том же духе. – Пишет разговор или нет, я не расслышал.
- И что ты сказал овдовевшей сучке? – Полюбопытствовала Салли. Они с Алистером заслуженно делили первое место по злоязычности, Тони иногда не выдерживал и убирался вон из комнаты, только бы их не слышать. Когда Кэмпбелл назвал королеву дряхлой летучей мышью, премьер-министр наорал на него в присутствие технической и партийной свиты. Разница между Алем и Си состояла в том, что Аль умел говорить о мире настолько дурно, что Блэра тут же тянуло по контрасту подумать о мире хорошо, а Салли оставалась просто грубой, грубой и резкой, в полном соответствии с образом стопроцентной лейбористки.
- Да, это действительно интересно. – Подтвердил Тони, нарушив данное себе обещание не влезать в разговор.
- А что я мог ей ответить? Ужасно сожалею о смерти ее супруга. Это чистая правда: от него после смерти проблем в десять раз больше, чем при жизни, не я один молюсь, чтобы старый пидор воскрес. – Он снова отхлебнул из бутылки, заметно оживившись. – Ладно, не конец света. Займусь «Исследованиями Лейкимии». Триатлоном, благотворительностью. Чем бы еще? – Он быстро, нервно усмехнулся, и усмешка мгновенно пропала с его лица. – Тони, этот кретин Хилл ставит два «но» в одном куске. – Проговорил с суеверным, почти паническим ужасом. - Он не может быть с тобой. – Голос спин-доктора дрогнул, Аль смотрел премьер-министру в лицо, взгляд у него был дурной. Лихорадочный, беспокойный… ненормальный. Почти сумасшедший. - Два «но» - в один фрагмент. – Повторил он тихо, чуть дыша. - «Но» - это то, что у козла вместо мозгов, пожалуйста, звони, когда нужна будет помощь… - Блэра с головой захлестнула волна удовлетворения и успокоения: трос, на котором он висел, не порвался, только размотался немного. В своем удовлетворении Тони утопил нехитрую мысль: два «но» заботят Алистера куда больше, чем вскрытые вены Келли, а стоят они в одном ряду. В ряду вещей, которых он не понимает, не принимает, и потому не может вынести.

Два года спустя, май 2005.
- Сегодня тебя ждет наша достославная партия. Архаичная формальность, кампания стартовала месяц назад, а теперь тебя неожиданно утвердят кандидатом от лейбористов…– Блэр улыбнулся. Это величественное, звучное, произнесенное нараспев «Достославная», с театральным ударением на первое «а», поднятые брови и фанатично выпученные глаза… в каком-то смысле это была шутка. Вечная и неизменная шутка, звучавшая по сто раз в день по сотне же предметов, когда Кэмпбелл официально не покинул еще государственную службу и числился «главным пиарщиком». Пародия на человека, пораженного размахом, проникнувшегося безграничным восхищением и трепетом. Тони видел ее, с перерывами, шестнадцать лет своей жизни, и каждый раз улыбался, каждый раз успокаивался, каждый раз ему искренни и порой против воли хотелось рассмеяться. В последний месяц улыбка с поистрепавшейся физиономии премьер-министра не сходила: во-первых, в разгаре была предвыборная кампания, а открытая и по-своему обаятельная улыбка Тони в сочетании с чашкой чая в кадре оказывали благотворное воздействие на электорат. Во-вторых, вернулся Алистер Кэмпбелл. Порядочный подонок, личный враг каждого тори на британской земле, гений болталогии, подбиравший слова так, что становились они ценнее реального действия, и ко всему вышеперечисленному – самый близкий и самый верный друг Блэра, как бы самому Блэру временами и не тошно было этот факт признавать.
Они шли по Золотому коридору, шли медленно, чтобы успеть толком обговорить дело. Премьер-министр решил поберечься и не удивляться тому, например, что Аль после почти двухлетнего перерыва превосходно ориентируется и в проблемах, и в текущих делах, и в коридорах десятого номера. Он вновь появился на Даунинг-стрит – как будто вчера, за полночь, вышел, кивнув ночному охраннику и нагло унося ключ с собой, а теперь вот наступил следующий рабочий день, а рабочие дни при Тони Блэре не должны проходить, как известно, без Алистера Кэмпбелла. Ни малейшей неловкости, час на вхождение в ситуацию – и закрутилось…
Аль, между тем, продолжал говорить. Тони решил, что лучше бы ему начать слушать.
- …плакаты уже сняли и, судя по всему, мне придется публично извиниться. Если Говард, двести кило сала, начнет снисходительно лыбиться, клянусь Богом, вся Британия увидит, мы не погрешили против истины.
- Не стоило, все-таки, изображать его в виде свиньи… - Мягко указал Тони.
- Ты прав, это оскорбление свиней. – Энергично поддержал его Алистер.
- Или евреев… - Протянул министр задумчиво. Шери объяснила бы его действия нездоровым, обостренным стремлением к высшей справедливости. Увидев макет, Блэр хохотал до слез. Здоровенная крылатая свинья, торжественная и гордая, необычайно походила на Майкла Говарда, это был один из очень грубых и очень удачных авторских ходов: может быть, в консерваторах и есть свои плюсы, но Говард похож на свинью, свинья похожа на Говарда, а только дурак пойдет голосовать за исполненного достоинства хряка. Симпатии и антипатии возникают вне зависимости от здравого смысла, но играют наиболее значимую роль. Правда, премьер-министр никак не ожидал, что плакаты открыто расклеят по улицам, вместо того чтобы, например, вывесить картинку в Интернет…
- Послушай, Тони! - Кэмпбелл резко, всем корпусом, развернулся к нему. Остановился. – Говард такой же еврей, как я Английская королева! – Он был очень возбужден, крайне живо жестикулировал. Жест, которым Алистер Кэмпбелл отметил Майкла Говарда походил на тот, каким в воздухе отмечают чей-нибудь рост. Ростик получился в самый раз для захудалого гнома. – Но даже если бы он был сыном Израиля, дело не в его национальности и даже не в его обидах. – Жестикуляция у Алистера была очень разнообразная, очень красочная и очень внятная. Ни одного лишнего движения, сопровождение, безупречно подходящее к словам. – Дело в деньгах, а их у нас в десять раз меньше. Распечатанные плакаты и обклейка стоят денег. Повезло, что остановили отправку из Лондона. Были бы там не свиньи, а матерь Божья, клянусь тебе, МГ все равно бы расстроился. – Тони поднял обе руки: «Сдаюсь».
- Ты идешь со мной? – Они двинулись дальше.
- Меня размажут по стенке! – Усмехнулся Кэмпбелл.
- Навряд ли… - Примирительно произнес Блэр.
- Шутишь? Мне уже прислали черную метку. Четвертая газета. – Он отвернулся в пустой коридор, вскинул руки, точно проповедник перед паствой, зажмурился мечтательно и звучно продекламировал.
- «Темная сторона Блэра вернулась! Позор лейбористского правительства…» - Он резко оборвал тираду и прибавил прозаично, как бы скатившись с кафедры. – И так далее, в том же духе.
- Идиотия… - Покачал головой Блэр и решительно устремился было обратно, к кабинету Хилла, пресс-секретаря, чтобы договориться о претензии по вышедшей статье. Он был вне себя. Какого черта? Позор нации, мировое зло! Если бы они себе хоть чуть-чуть представляли… если бы думали изредка пустою головой… заняться им что ли нечем?!..
Алистер удержал его, прихватив за рукав.
- Явно того не стоит. – Мера его доброжелательного спокойствия премьер-министра удивила, пожалуй, больше даже, чем нахальное заявление о позоре правительства. – Я приду. Если что, мы с Салли размажем по стенке кого угодно.

В два часа дня на лестнице Микки Мэй, дешевенького кафетерия на углу Даунинг-стрит, куда, проявляя демократичность и, отчасти, следуя «Крайне странным вкусам» являлись почти все Новые Лейбористы и все без исключения члены ближнего круга, было пусто. Те, у кого было время зайти пообедать, либо сделали это к двенадцати, либо собирались еще сделать к четырем. По кафельным ступеням торопливо поднимались Салли Кейм и Алистер Кэмпбелл, самые простые клиенты самого простого кафетерия, с подносами в руках.
- …Алекс дал заранее заготовленный ответ: с другим кандидатом будут небольшие проблема – последняя фаза, и все, что можно, уже напечатано. Небольшие проблемы. Невероятно охрененные проблемы!
- …Расскажи мне лучше сейчас, если снова уезжаешь. Кажется, ты рискуешь стать слишком востребованной в обществе персоной, Аль. – Си Кейм приняла невозможно сосредоточенный, старательный, вызывавший испуг и благоговение у ее ассистенток вид. Она была занята большим делом: она старалась на соскользнуть со ступенек, что было действительно трудно на каблуках, следила за тем, чтобы ничего не упало с подноса и, помимо прочего, умудрялась разговаривать. Потенциал Салли выдерживал серьезное испытание, он был на пределе.
- Я предлагаю наклейки, стикеры, на больницах и школах. – Так же серьезно, с готовностью, но без обычного своего самодовольства, в легком авторском волнении объяснил Алистер. Салли не отвечала, пока пара не пристроилась к столику, и Си не получила возможности поставить поднос.
- «Голосуйте за Лейбористов»? – Уточнила она, наколола с особенным ожесточенным удовлетворением помидор «Чери» на пластиковую вилку, целиком сунула в рот и усердно – Салли все привыкла делать усердно, такова было ее вера, на том она стояла и не могла иначе, - принялась пережевывать. Утром бедняжка пережила сорокаминутный диспут с Шери-Чери Блэр по поводу прически последней для парной фото-сессии и подошла к пределу своей служебной корректности.
- Скорее «Цените это – голосуйте за это». – Все еще слегка нервничая, переживая за судьбу новой идеи, пояснил Кэмпбелл. Кейм повела плечами и курчавой головой, описала в воздухе дугу вилкой: «Не плохо!». Проживав наконец помидор, почти такой же жесткий и непреклонный, как его крестная, Салли занялась сандвичем с цыпленком и стала разворачивать на нем полиэтиленовую обертку.
- Я пребываю в восхищении от твоей наглости в извинениях, данных BBC. – Отдала должное бывшая секретарша и самая скромная девушка Даунинг-стрит. – «Извините, я не до конца освоил электронную почту, я совсем не хотел отправлять Вам письмо, в котором две тысячи слов, все про вас, и ни одного цензурного, кроме предлогов. Нет, как вы могли такое подумать, совсем не хотел…». – Кэмпбелл, флегматично прихлебывавший кукурузный
суп, остановился и усмехнулся, усмешка эта прошла волной по всему его телу, от глаз до кончиков пальцев ног. – Напоминает любимый папин пошлый анекдот. «-Мужчина, да Вы ж меня ебете!», и в ответ: «-Ой, а я не вижу!». «Ой, я не заметил, письмо само отправилось». – Спин-доктор расхохотался беззвучно, одной рукой прикрывая зажмуренные глаза, другой держась за стол. Теперь уже все его тело тряслось. – Особенно меня порадовала концовка: «Идите на хрен и сообщайте о более важных вещах, уроды!». Определенно, она не могла относиться лично к ВВС. – Заключила Салли и продолжала без перехода. – В девяноста седьмом ты очень часто улыбался. До сих пор морщинки у глаз, те, что пониже, четкие, как шрамы.
- Шрамы выпуклые. – Устранил журналист фактическую ошибку. – С ВВС я просто не смог удержаться, не люблю безвыходные ситуации: не извинюсь – под ударом Тони, извиняться противно. Пусть они теперь пошипят.
- Бывает наоборот. Ровные глубокие линии. – Мечтательно, грустно проговорила она, и снова перешла к делу. – Тони действительно предлагал разделить удар? – Поразилась личный помощник премьер-министра.
- Он меня пугает, ему кажется, что мы вот-вот рассыплемся в прах.
- Ладно, к черту. – Миролюбиво заключила Салли. – Как прошла акция в колледже?
- Вполне прилично, но у входа скучились демонстранты. – Алистер брезгливо, зябко и неуютно повел плечами. – Истерия по Хэмпфри длилась месяц, по Диане – полгода, по Келли – два. Неуемная публика.
- Сильно шумели? – Сочувственно поинтересовалась Си Кейм, уже менее старательно жуя сандвич.
- Кто-то запустил в меня яйцом. Совершенно не задет их выходками, но, если бы он попал, я бы, наверное, как следует дал ему в морду. – Констатировал Кэмпбелл, и, кажется, довольный озвученным положением дел, с новой силой принялся за суп.
- Бедняжка. – Улыбнулась ехидно Салли.
- Как продвигаются дела с речью? – Ядовито полюбопытствовал Алистер и проглотил последнюю ложку.
- Ты что, ты… ешь кукурузу? – Только что, по видимому, заметив, скривилась девушка. До сих пор она считалась обладательницей лучшей попки во всем правительственном аппарате и не собиралась сдавать позиции, а, в меру своей увлеченности и усердия, как-то забывала, что есть не вполне публичные люди не вполне соблюдающие не вполне уместные диеты.
- Я сегодня иду на обед в благотворительном обществе. Должен же где-то нормально поесть. – Урезонил ее Аль. Распечатал квадратик масла и начал намазывать, обильно, толстым слоем, небольшой кусок хлеба. В таким минуты Салли напоминала себе, что он шотландец наполовину и вырос третьим сыном в семье с четырьмя детьми и весьма средним достатком. – Так как там речь? – С наслаждением уплетая хлеб с маслом, так, что впору было сказать «За обе щеки», повторил свой вопрос спин-доктор.
- Я все чаще думаю почему-то, что ее придется писать тебе. – Призналась личный помощник премьер-министра. – Давай еще раз вспомним, что хорошего осталось на этой неделе. – Кэмпбелл энергично, одобрительно кивнул, разом проглотив второй хлебец. Си отвела глаза, в животе у нее забурчало. – День Бедных, Паксман, годовщина Чери, - Кейм знала, как раздражает Шери Блэр, когда неправильно произносят ее якобы французское имя, и с радостью пинала ее мимоходом, - пара пресс-конференций. Выборы.
- Плюс видео ролик, который я так и не придумал. Сидит занозой в заднице. – Прибавил Алистер и запил холодным чаем проглоченное масло. – И того. – Он откинулся на стуле и принялся загибать пальцы. – ВВС в бешенстве, Свин жаждет моей крови, Мей назвал меня «Черным пятном на солнце Блэра», газеты надрываются, идеи на нуле, идет последняя фаза. Эх, хорошо вернуться. – Он потянулся с наслаждением.
- Особенно мне нравится Мейджор. – Взгляд кофейно-карих, байковых глаза Салли из почти брезгливого стал почти вожделеющим, и Си не отрывала его от напарника.
- Самой интересной историей о нем было то, что он заправляет рубашку в трусы, - усмехнулся презрительно, свысока журналист. Для Алистера, в меру его своеобразных принципов, крахом личности были не недостатки, а полное невнимание, безразличие публики и общества к ее достоинствам и недостаткам. – И придумал эту историю я. – Он резко наклонился вперед, особенно выдвинулось его лицо в характерном жесте: «Так-то!», кончиками пальцев он чуть пристукнул по столешнице и поднялся.
- Удачного тебе дня, Салли. – Расплылся он в масляной улыбке.
- Не метких тебе пацифистов, Аль. – Вторила ему Кейм, вставая со своего места.

Фиона стояла под душем и ожесточенно терла острый кончик носа. «Пиноккио», усмехался Аль и целовал ее в нос, «Не стоит тебе доверять». Прозрачные стенки кабины запотели, из душа шел кипяток, и если бы кто-нибудь другой сунул руку под воду – непременно обжегся бы. Фи отдраивала нос, вытравливала грязь, выжигала. Объявите конкурс на самую самокритичную девушку Англии – Фи дисквалифицируют за заступ. Девушке сорок три года, а она усердно, как в тринадцать, оттирает острый нос, за который муж – а Алистер ей все-таки муж, пусть и без отметки в паспорте, муж у нее есть, и все не так плохо, и сорок три года она не сидела во льдах, она жила, у нее была жизнь и от этой жизни есть польза, - называл ее Пиноккио. У нее была жизнь, у нее есть жизнь, у нее, в конце концов, трое детей, талантливый, чудесный, любящий муж, шесть комнат в Лондоне и дом Норфолгхилле! Она большой гуманитарий, она преуспела, в своем, не слишком прибыльном, не слишком знаменитом деле, но она преуспела, ее знают в журналистских кругах, у нее есть точность – да, у нее нет таланта, но у нее есть точность, правдивость, четкость, у нее нет таланта, но есть способности, у нее есть способности и она вкладывается, вкладывается в работу, в детей, в дом, в Аля. Черт побери, она была с ним от начала до конца, она была с ним, когда он не мог подняться, не мог написать ни строчки, когда каждый вечер напивался в стельку и валялся бревном, когда он умирал, разваливался по частям, когда чуть не повесился на собственном галстуке, и потом, когда он лечился, когда его отправляли к Богу в рай и он боялся посмотреть ей в лицо, и когда он сутками отпахивал на Тони, когда спал по два часа, когда умер Мартин и Аль чуть не сорвался, а потом опять по кругу, когда нашли Келли и Аля называли убийцей – она была рядом, она была с ним, в каждой беде, в каждом деле, она была рядом и она, черт возьми, сделала достаточно. Она была с ним, она были им, она делила не только печали и радости, чужую любовь и ненависть, нетерпимость и несправедливые порой выпады, она была им, она чувствовала с ним, все его – как свое, больше, чем свое, и поэтому так мало от нее теперь осталось, и поэтому у нее не талант, а способности, и, да, вашу мать, ей уже сорок три, ей сорок три и она не мисс мира, она страшная маленькая англичаночка, часто нелепая, часто жалкая, да, с крупными круглыми бедрами и мелким личиком, с острым носом, который всегда в двери лезет раньше нее, да, ей сорок три, у нее трое детей, извините, что она смотрится в «классике» не самой горячей штучкой! Ей сорок три, а когда ей было двадцать, ее муж, такой талантливый и полновесный, называл ее не красавицей, не богиней и не принцессой, а Пиноккио, и целовал в острый нос.
Кожа покраснела, ощущения притупились. Нос опять будет болеть, наверняка останутся царапины. Чтоб ее эту кампанию

 Отправлено: 21.08.07 01:51. Заголовок: Re:

! Когда, Христос-на-костылях, к власти придут тори и Аль уймется?! Они в браке уже двадцать лет, а если рассчитать на годы то время, когда она видела его – пять, шесть, сколько? Сколько выпадет лет, тех лет, когда она была с ним, но его с ней не было? С тремя детьми, с успешным мужем, она – мать одиночка, и она не нравится своим детям, потому что ее много, а Аля мало, и ее не всегда легко терпеть, и она нелепая страшная англичаночка, с неуемным перфекционизмом и правилами, которые нравиться не могут, и ей приходится спорить, ей приходиться идти в лобовую атаку, и она не всегда логична, не всегда правильна, она не образец, да, конечно, она не образец для подражания, но Аль, черт возьми, мог бы малость поработать образцом и согреть ее своим огнем, осветить своим светом. И он благодарит ее во всех своих «Беспристрастных», личных статьях, но было бы восхитительно, если бы иногда они смотрели вместе телевизор и на двоих ругали режиссеров ТВ. Он мог бы изредка подставлять ей руку – будьте уверены, она не стала бы подавать на него в суд за ущемление женщины в правах.
«Чертовы тори… Аль, я вот-вот начну ревновать, когда ты по матушке отправляешь Говарда, когда произносишь его имя, в твоем голосе больше страсти, чем когда ты произносишь мое. Аль, ты прав, не скажу, что ты не прав – ты прав и ты почти прекрасен, но мне холодно, кран отвернут до максимума, в этой воде можно варить свинину, а мне холодно от твоей правоты. Чертовы тори, чертовы черные точки на моем носу… когда же, мать их, они наконец сотрутся?! Что-то подсказывает мне, что, будь я хоть Бритни Спирс, ты не стал бы теплее – ты любишь меня до упора, до максимума, а мне холодно от твоей любви».
Из кухни послышались голоса, Фиона убрала голову из-под потока и подставила под него колено, чтобы вода не стучала ни о черепушку, ни об пол, и прислушалась.
- Нет и все. – Категорично. Припечатал. Тому, кто с другой стороны провода, крупно не повезло: он не получит ничего из того, на что рассчитывал, и ничего такого, на что рот разинуть не успел.
- Да и половина! – Нахально, резко. Почти отчаянно. Грейс. Неужели Алистер решил заняться на досуге воспитанием отпрысков своих? Любопытно, с чего это он воспитывает доченьку в половине седьмого утра?
Фиона знала, что переходит меру язвительности, дозволенную в отношениях матери и дочери, знала, что ни к чему толковому привести ее колкости не могут. Знала, что гадко и совсем не умно, не достойно взрослой сорокалетней женщины с тремя детьми ревновать мужа к дочери. Она и старалась унять едкое чувство, и часто у нее почти получалось, но неприятный осадок – как будто она сама была маленькой девочкой, меньше, чем Грейс, и ее по-прежнему до слез доводили несправедливость и ложь, - оставался. Она знала, почему, и разобралась в этом дерьме без помощи психиатра. Она знала, почему ревнует: теплоты в любви к дочери Аль проявлял в десятеро больше, чем когда либо в любви к Фи, и тем обиднее ей было, что Фи уже свыклась, смирилась с неспособностью мужа проявлять теплоту. Оказалось, все возможно. Все очень даже возможно – только не для нее. Для Грейс. Для Тони. Отношения с Фионой строились на абсолютном равенстве, на высшей справедливости, на одинаковых и однозначных правах и обязанностях, на равных возможностях и равной силе. Если бы она была слабее, быть может, он любил бы ее теплее и больше… или бы вовсе не любил. Фиону Алистер Кэмпбелл считал абсолютно… такой же. Того же размера, масштаба, с той же планеты – не с Марса, а чуть подальше. Тем же человеком, другого пола. Пол для него значения не имел, поэтому осталось только «Таким же человеком». Тем, о ком по большому счету не нужно заботиться. Тем, с кем понимание рождается без слов. Тем, кто может все то же, что может он, и не нуждается ни в чем ином. Равенство. Полное, абсолютное, ледяное равенство. Это равенство заморозило любовь, любовь онемела, замерла, остекленела. В случае с Грейс равенство было невозможно – мелкая, да еще не самая толковая, да еще и очень нетерпеливая, и неопытная… «Недоразумение», усмехался Аль, когда она являлась домой в порванных джинсах или испачканном пальто, и позже, когда она покрасила часть волос в фиолетовый цвет, и проколола нос… «Недоразумение… мое».
Когда Грейс только родилась, он на четыре минуты ровно заскочил в больницу – это в перерыве между заседанием парламента – поцеловал Фи, взял на руки ребенка и подержал… очень хорошо, правильно, стояще подержал. Так, чтобы дочка навсегда запомнила, что он - с ней. Потом отдал обратно Фионе, бросил: «Я почти опаздываю», и пошел к выходу. «Обидится на тебя чадо», пригрозила тогда Фи полушутя. Он вернулся, взглянул на маленькую, - тогда еще безымянную, с именем думали долго и не вовремя, с опозданием, - улыбнулся и ответил: «Эта – ни за что».
- Нет, и хочешь знать, почему? Потому, что когда тебя там зверски изнасилуют и жестоко убьют, я не приеду забирать твое изуродованное тело: у меня не будет на это времени. – Фиона хихикнула тихо. Подходящий довод, ничего не скажешь.
- Ну папа… я буду осторожна… - Затянула Грейс. В детстве она складывала лапки, как маленький зайчик, и таким же жалобным, безмерно трогательным голоском упрашивала. «Хитрая девка растет», качал головой Алистер и соглашался на ее просьбу. Хитрая девка. В этом вопросе Фи была с супругом полностью согласна.
- Нет. – Коротко, без раздражения. С четким ударением на единственное слово, «Прислушайся и осознай».
- Я все равно поеду! – Хитрая девка. А еще очень упрямая, всякое действие рождает двойной силы противодействие. Фонтан эмоций.
- Ты бы так и поступила. Если бы у тебя были деньги – а их у тебя нет, так что слушай папочку. – Не без самодовольства.
- Папочка, ну пожалуйста! – Оценила шутку, но вряд ли Алистер позволит ей всю историю в шутку перевести.
- Ты еще на колени встань. – Не позволил. Странный, глухой звук…
- Так сойдет? – Неужели встала? Достойные противники сошлись в бою жестоком…
- Ну стой. – Фи буквально видела, как он развел руками.
- Папа, ну войди в мое положение, это очень важно!..
- Я внимательно тебя слушаю. – В ответ яростное сопение. Это уже не зайчик…
- Мне шестнадцать, у меня нет парня… и не смотри на меня так, будто вот-вот ржать начнешь! Как ты меня бесишь, черт! У меня нет друга, я гребаная неудачница, а ты…
- Прискорбно. Как ты могла такое допустить? – С полным участием.
- Хочешь, чтобы я плакала? Я могу тебе это устроить. Представление начинается, специально для Вас!
- Не стоит. – Мягко.
- Я просто… - Кажется, она всхлипывает. Все, пора выходить, доведет ребенка до истерики… - гребанный свет… я хочу что-то сделать, я хочу поменять, хочу лучшего, я хочу… fuck… я хочу измениться, хочу быть с кем-то… я хочу быть счастливее, а ты отправляешь меня к черту… - Бедняжка…
- Я не отправляю тебя. Меньше страсти, Грейс. Поверь мне: сэкономишь время. И со мной, и с тем, кого можешь подцепить.
- Да кого-нибудь уж…
- Менять свою жизнь после придется основательней. Я дам тебе две сотни, купи пачку презервативов и сходи куда-нибудь в Лондоне. Если что-то случится – есть скорая. И вот еще что, прочти инструкцию по применению. – Фиона захлопнула рот. Она многое намеривалась сказать по поводу способов воспитания, шестнадцати лет и общей откровенности, а так же грубого мата в стенах ее дома, но удержалась. Не стоит.
- Это музыкальное событие века!
- Что-то я такое уже слышал…
- Не веришь? Хочешь проверить?
- Рискнем. У меня три минуты.
- Стой, не уходи… - Топот. Ну, силой музыки она папочку точно не достанет, если, конечно, не припасла группу, которая использует волынку в композициях… «Не язви, Фиона Миллер. Это твоя дочь и твой муж, самые близкие тебе люди. Не язви. Попадешь в ад, к злоязычникам». Тишина, потом неожиданно взволнованный, оживленный голос Алистера.
- Так… вот что мы сделаем. Запиши мне название и езжай куда хочешь.
- Вот не ждали… - Выдает изумленное чадо.
- Пиши, пиши. – Подгоняет чадо Аль. Звука поцелуя не слышно, но Фи знает, что муж поцеловал дочку в лоб. – Есть от тебя польза, Грейс, кроме вреда. Если там тебе встретится телевизор, смотри четвертый канал: это будет лучший ролик в истории Англии… - Ах вот оно что. Надо бы подзаняться музыкой. Или рисованием. Они уже придумали новую тему плакатов?
Фиона завернула кран, вылезла из душа, мелко переступая мокрыми ногами по скользкому кафелю, обернулась в полотенце и выскочила из ванной.
- Это исключено! – Вид у нее был, должно быть, как у Супер-мальчика, ринувшегося за Бетменом спасать мир. Муж и дочь встретили ее совершенно одинаковым взглядом. Супер-мальчик, кажется, налетел на бетонную стену, слепленную двумя коварными врагами: скептицизмом и снисходительностью. Уголок рта Аля – левый – задрался вверх в подобии усмешки, Алистер смотрел на Фиону слегка свысока и казался преисполненным раздумий.
- Поподробнее. – Попросил он наконец и облизнул губы. Слизнул ухмылку. Знал, что лучше бы ему сейчас не веселиться в открытую.
- Ты прекрасно меня понял. – Возразила Фи. – Мы об этом говорили, и я сказала «нет». – Обратилась она к дочери.
- Но ма…
- Но мы… - Запротестовали заговорщики в один голос.
- …и я не вижу, что могло бы измениться. – Настойчиво продолжала Фиона. Алистер приоткрыл было рот и подался вперед, Фи выставила между ними руку: «стоп». – Если она нашла хорошую песенку, и ты теперь можешь крутить по четверке ролик с больницами, школами и Тони, пьющим чай, это прекрасно. Но это не значит, что для Грейси стало меньше опасности. Или она тебя совсем не заботит? – Она почувствовала, что начинает распаляться, и «начинает» - это мягко сказано. Она была в ярости, ей хотелось орать и плакать, ей хотелось мокрой горячей рукой врезать партнеру по бледной физиономии и стереть остатки ухмылки. Она была в бешенстве. – Господи Боже, да тебя что-то же должно заботить! Ну не я, так дети! Не дети, так она! Есть штука для Тони – и больше нам ни хрена не надо! Это наркомания, Алистер! Самая настоящая. – И уже с присвистом, напряженно, зловеще тихо, словно ворочая языком стофунтовый валуны. – Никуда. Она. Не поедет. – Ей хотелось произнести другое слово. Не «наркомания», а «мания». Маниакально-депрессивный синдром. «Депрессию вылечили, мания осталась. Самый настоящий маньяк, опасный для общества» - так охарактеризовал ее мужа Лэнс Прайс, бывший репортер ВВС, бывший заместитель Советника по коммуникациям и стратегии. Тема болезни была запретной темой, глухой темой, единственной ядерной ракетой в арсенале Фи, которая могла бы привести к летальному исходу. Такое оружие надлежало приберечь, для лучшего случая.
- Фи, послушай… - Теперь и он поднял руки. Опасался, что по губам все-таки схлопочет? Правильно опасался, еще чуток, и так оно и выйдет…
- Ты послушай. Тебе плевать на Грейс. – Фраза вырвалась сама, змейкой выскользнула откуда-то изнутри. – Тебе плевать на меня. – Еще одна змейка, еще один судорожный выдох. Она говорила спокойно и ровно. Хладнокровно? Нет, скорее безмятежно. – Тебе плевать на все. Мне – нет. Она моя дочь. Она не поедет. – Фиона замолчала. Она как-то не заметила, что Грейс нет в комнате, но ведь и говорила она не для Грейс. Она тяжело дышала, как будто пробежала километра два, не меньше. Как будто от штаба Мироу на каблуках неслась на автобус. Она смотрела в его лицо. В лицо человека, которого, как ей казалось, она любила двадцать три года нон-стоп. На его аккуратный розовый рот и нос-рубильник, с треугольным концом, за которым не видно ноздрей. На его гладкие серые щеки и рыжие тонкие брови, нависшие над внимательными глазами, спрятавшимися в узкие щелки-бойницы. Эти глаза могли быть, умели быть большими и трогательными, невыразимо печальными, но слишком часто, все чаще и чаще, становились маленькими и беззастенчиво хитрыми. У внешнего уголка левого его глаза была скромненькая, незаметная, бесцветная родинка, а на лбу, высоком, с тонкими морщинами-волнами, вроде тех, что остаются на песке под водой в море, кожа справа была гораздо светлее из-за скошенной рыжей челки. Это было самое знакомое, самое свое лицо, на которое Фиона в этом мире могла бы посмотреть. Она знала, что в такие минуты, когда самое знакомое и самое свое почти не вызывает нежности, люди говорят: «Я ухожу», и по большинству случаев говорят вовремя.
- Она не поедет, Алистер. – Решившись, отрезала Фи. Конечно, она не скажет: «Я ухожу». Никогда не скажет. Они оба знают об этом.
- Фи, ты не верно оцениваешь. – Ему было так же трудно дышать, он закрывал рот, смыкал губы, и тут же открывал его снова. В словах его не было ни суматошности оправдания, ни агрессии. В них была печаль. Фи подумала, что очень уж жестоко сваливать эту печаль на нее. Не правильно. В конце концов, не по-мужски. Пусть самое тяжеленное тащит он сам.
- Объясни мне, в чем дело. – Предложила она. Запас страсти вышел весь, сколько его было. Трудно убедительно и добросовестно вести ссору, когда запас пуст. Почти невозможно.
- Ты ведь знаешь, туда ездят сотни. Ничего не случится.
- Поправка. – Она вздернула пальчик, на воротник светлой рубашки приземлилась пара мелких брызг. – Ты не хотел ее пускать.
- Я не хотел лишней головной боли. – Сознался Алистер. Вид у него был именно такой. Как будто он сознался. У Фионы появилось нехорошее чувство, что муж принимает ее за Джерри Паксмана и намерен дешево купить.
- А теперь хочешь? – Съязвила Фи.
- Ну послушай. – Он обнял ее за плечи. Если она будет вырываться, непременно поскользнется и грохнется. Хорошо, мистер Кэмпбелл, Вы вот-вот одержите блестящую победу, слава Вам. Слава. – Ты ведь знаешь, все будет в порядке. Грейс сделала важную для меня вещь. Я хотел ее отблагодарить. Унять беспричинное, - это слово он продавил так, чтобы отпечаталось в трех копиях и на века, - отцовское беспокойство. Я люблю ее. Ты это знаешь. И тебя, хотя ты верещишь, выпрыгивая из ванны, с утра пораньше. – Он улыбнулся, и улыбка эта, всполох в догорающем костре, никуда не делась, когда он целовал Фиону. «Определенно, определенно он принимает меня за Джерри. Зря, очень зря…». Может быть, и зря, но ведь Грейс-то уже не было в комнате…

- У тебя, знаешь, когда ты говоришь с человеком, загорается надпись: «Я умнее тебя». – Давид развалился в его кресле, в малой переговорной. Еврейский быстрик умудрился занять кресло, в которое не осмеливались садиться ни лорды, ни министры, ни Салли Кейм, открыто презиравшая порядок местной тайной иерархии. Миллибанд вошел и уселся, пока Алистер курил в форточку, и теперь, чувствуя себя гением провокации, лениво потягивался и в который раз заново устраивался поудобнее. Этот мальчик Алистеру Кэмпбеллу, фактическому заместителю премьер-министра, был откровенно неприятен, и Алистер был совсем не против, чтобы все, кому это может быть интересно, замечали, что ему, Кэмпбеллу, Миллибанд неприятен, и его не интересуют рассуждения о блестящих способностях, выдающемся уме и несчетных талантах Дэви. Тем более его не интересует то обстоятельство, что с рассуждениями Тони всецело готов согласиться, то обстоятельство, что Тони сам старательно и часто искусственно усиливает восхищение в адрес мальчика Дэви, то обстоятельство, что, ничего еще толком не сделав, Дэви без труда вошел в ближний круг, и может себе позволить занять чужое кресло, и окончательно обнаглел, и утратил здоровую потребность в самосохранении. К чести Алистера можно было, пожалуй, сказать, что невиданное фавора, в которую попал в последние годы Дэви, мало Кэмпбелла беспокоила и не являлась как раз причиной его неприятия. Дэви было много, с Дэви было громко, Дэви был везде и был раздут настолько, что советник по коммуникациям и стратегии побаивался, как бы Дэви не лопнул и не забрызгал чем-нибудь не хорошим своего благодетеля Блэра. Два этих по своему крайне талантливых и крайне неприятных человека, разделившие примерно пополам доверие премьер-министра и запах необоснованного влияния при нем, были физиологически, принципиально не совместимы. Дипломатом, в общепринятом понимании этого слова, Дэвид Миллибанд был никудышным. Он конфликтовал всегда и со всеми, там, где мог себе это позволить, где не мог и где не ему было решать, что позволительно, а что нет, был глубоко убежден, что избранный им способ есть единственно возможный и приемлемый способ контактирования с миром, не допускающий унижения личности и достоинства. Вообще, к собственной личности – то есть к единственной личности в его окружении, которая действительно имела право называться личностью – он относился с поразительным вниманием и даже с трепетом. Кэмпбеллу он был непонятен, и Алистер не желал его понимать и принимать. Дэвид себя, ни сколько не стесняясь, без ложной скромности, считал и во всеуслышание провозглашал гением – ни больше, ни меньше. Алистер, считавшийся редким для маленькой Британии хвастуном, позволил себе как-то раз назваться «Человеком, преуспевшим в политике и журналистике. Справившимся с большой задачей» - это было самое лестное, что он о себе говорил. Большие задачи стали главным камнем преткновения этой пары. Дэвид считал себя рожденным исключительно для больших, и даже не просто больших, а великих задач – он ведь был гением, и не уставал этого повторять. Алистер Кэмпбелл, по его мнению, занят был безобразно ничтожной, мелкой и бессмысленной рутиной, возможной только в худшем обществе, с худшими потребностями и вкусом. Эмма Фарадей, полная мулатка в возрасте, мывшая в кафетерии полы, представлялась ему более полезным и уважаемым членом общества, чем фактический заместитель премьер-министра и доктор пропаганды. Алистер, в свою очередь, со свойственной ему язвительностью, замечал, что Дэви-малыш пока еще не воплотил в жизнь ни один из своих наполеоновских замыслов, а потому трудно сравнивать его несуществующее большое дело с двадцатью годами бесполезной, но реальной работы. Целью жизни Кэмпбелла была сама работа. Целью жизни Дэвида – что-нибудь очень большое. Только-только попав в десятый номер и увидев у Кэмпбелла запись на пропуске «Советник по стратегии и коммуникации», Дэви спросил: «Простите, а чем Вы все-таки заняты?». Мастер слова в долгу не остался и, услышав, как Миллибанд вещает о масштабах, вспомнил шутку Черчилля о том большом, что лучше не показывать социалистам. Шутка была особенно обидной, если учесть, что отец Дэви действительно был известным социалистом, а сам Дэви не умел спокойно воспринимать шутки. Еще с полгода послушав и посмотрев, как Дэвид выбивается из сил, стараясь доказать всему миру свое умственное превосходство, Алистер выдумал ему прозвище – «Brain». С одной стороны – мозг, самый умный, с другой стороны – злобная мышь из легендарного спилбергского мультфильма. С тех пор Миллибанд занимал его кресла и при всяком удобном случае упоминал о близкой пенсии. Кэмпбелл в ответ называл его Брэйном, Давидом, а то и Сладким Еврейчиком, рискуя в очередной раз сгрести за скрытый антисемитизм.
- У тебя что-то вроде: «Как я вас ненавижу». – Безмерно самодовольно отпарировал Дэвид. Если бы так ответили ему, он бы отнес подобный ответ в категорию: «Сам дурак», но поскольку отвечал он, фраза показалась * на редкость уместной и даже удачной.
- Я – другое дело. – Невозмутимо, с покровительственной ноткой отозвался Алистер, устраиваясь на диване.
- Вот как? – Усомнился Дэвид, красноречивым взглядом обведя ботинки Кэмпбелла, опустившиеся на сидение.
- Мою мерзкую физиономию никто из сложных не наблюдает. – Объяснил мастер слова, отпивая из белой кружки сладкий остывший чай.
- Им повезло. Так что ты хочешь сказать мне, Алистер?
- Хочу сказать, что это плохо.
- Почему? У тебя проявляются комплексы?
- Ммм. – С несказанным удовольствием протянул Кэмпбелл, откинувшись на диване и подняв чушку вверх. - Мы улыбаемся. Понимаешь, Дэви, тебе ведь придется иметь дело с совсем другими людьми.
- С какими другими людьми? Насколько другими? – Живо полюбопытствовал Дэви. Всем своим тоном, всем своими видом он говорил: «Мне очень весело то, что ты скажешь. Я так развлекаюсь. Не останавливайся, прошу тебя: я так люблю смотреть на дураков!».
- С теми, которые не любят умников. – Охотно ответил Алистер.
- Вроде тебя?
- Нет, Дэви, мальчик мой, не вроде меня. – И он опустил веки с выражением глубочайшего сожаления. - У тебя есть «клиенты», будут «клиенты», с которыми это может сильно повредить. – «Я хочу помочь тебе, мой мальчик. Пойми это, ради себя самого!»
- Я не вполне отдаю себе отчет в том, что ты хочешь донести до меня. Мне кажется, ты тоже. – Усмехнулся Миллибанд.
- Что я хочу донести? – Вроде бы начиная заводиться, подхватил Кэмпбелл. - Когда ты летишь в Россию?
- Через пару недель. Так в чем дело? – Безоблачное, нерушимое, благостное спокойствие.
- Дело в том, что ты будешь иметь дело с теми, кто умников не любит. Они должны верить, пойми меня, в то, что умнее их нет. А тут ты со своей надписью. Я за тебя беспокоюсь.
- Ребята. Заткнитесь. – Оборвала пикировку Кейм, поднявшись от блокнота с усталым, почти мученическим видом.
- Салли, все в порядке. – Успокоил ее Дэвид Миллибанд, точно имел дело с тяжелой психически больной.
- Да, все отлично, не отвлекайся… - почти извиняясь, вторил ему Алистер, - а кстати, чем это ты занимаешься? – Он сел на диване и отставил кружку.
- Я пишу историю для Тони. – Вздохнула тяжко трудолюбивая Салли.
- На День Бедных? Дай-ка взглянуть… - Главный пиарщик десятого номера поднялся и сделал два размашистых, широких шага к женщине.
- Вы оба не вполне уловили суть вопроса. Чем вы вообще занимаетесь? – Напомнил о себе Дэвид.
- Мы занимаемся делами Тони. – Отмахнулся мастер слова.
- Делами премьер-министра. – Уточнила Салли, которой изрядно поднадоел развязный «юноша» в кресле напротив.
- Вы копошитесь в делах министра, а мне предстоит заниматься делами Англии, поэтому, к сожалению, я вынужден меньше прислушиваться к твоим советам, Алистер. – Вздохнул наигранно Миллибанд и перевел меланхолично взгляд на свои ногти.
- Будешь меньше прислушиваться к советам – меньше просидишь в кресле, схема проста. – Довольно резко, отвлекшись от словесной баталии и потеряв интерес к игре, пытаясь вчитаться в заметки «напарницы», ответил Кэмпбелл.
- Меня не очень волнует твоя схема, Алистер, я надеюсь, мне не придется прикасаться к ней даже в резиновых перчатках. Я планирую подтвердить свое право на свое же место путем достижения конкретных результатов, и я не боюсь показаться умнее тупого среднестатистического избирателя.
- Так, ты о чем? – Взвился Алистер, пожалуй, сам того не ожидая. - К твоему сведению, мальчик мой, «глупая» улыбка Тони зарабатывает нам тридцать процентов голосов…- Он распрямился и поднялся во весь рост, почти уже изобразив на левой руке «перст указующий», но вовремя спохватившись и распрямив пальцы.
- Мне жалко Тони, на его месте я бы сменил спич-мейкера. – Все так же невинно-нагло пропел Дэви Миллибанд.
- Ты не на его месте. – Сухо напомнил Кэмпбелл. Вышло совсем уже резко, почти враждебно.
- И ты. – Сообщил Брэйн. - И в этом твоя проблема.
- Открою тебе страшную тайну, Дэви, мои проблемы не связаны с креслом премьер-министра, а вот тебе рассчитывать на него не приходится.
- Почему? Я слишком умен?
- Ты слишком напыщен, вот что. Ты был в Оксфорде, потом в тихом округе, ты нежный цветочек, тебе крупно повезло, что ты приглянулся Тони – он любит умников и верит надписям. – Перепалка приобрела чрезмерно серьезный, почти угрожающий характер. Салли не хотелось выслушивать самодовольные заявления малолетнего ублюдка, мало смыслящего во внутренних делах, еще меньше ей хотелось наблюдать окончательный раскол между сторонниками Блэра.
- Кэмпбелл, М, заткнитесь! – Крикнула она с особенным ожесточением, почти с яростью. - Предупреждаю в последний раз. – Продолжала она уже тише. - Я наябедничаю Тони о том, что два его фаворита пихаются, словно мальчишки на школьном дворе.
- Я не фаворит Тони. – Гордо объявил Дэвид.
- Нет? – Усмехнулся Кэмпбелл. - Скажи ему об этом сам.
- Нет. – Твердо повторил Миллибанд. - Я останусь на своем месте, когда Тони уйдет. Что будет с тобой, Алистер?
- Я заживу всласть, мальчик мой. Уйду на пенсию, сяду книжки писать.
- Порно?
- И его. Почему нет? Ах да, у социалистов нет секса. Убери «от сердца». – Последняя фраза была адресована Салли.
- Выпад о социализме я предпочту оставить без внимания. Ты очень мелко мыслишь, Алистер. Убрать «от сердца», поставить «от всей души». Я не хочу заниматься тем же, чем занимаешься ты, ни одной бесценной минуты своей жизни.
- Да, Дэви-малыш. Для этого есть я. И когда ты полетишь в Россию, я буду придумывать для тебя речи. Убирать «от сердца» и вставлять «от души».
- На вряд ли.
- Будь уверен.
- Я не могу принять столь щедрого воздаяния.
- Это моя работа.
- Прошу тебя, не утруждайся.
- Я не могу, Дэви. Ты ведь не коснешься этого дела белыми пальчиками, и дело останется в висе. А кто-то должен им заниматься. Так что, как коммуникатор правящей партии, прошу тебя. Убери с лица надпись. Она бесит.
- Алистер, прими, прошу тебя, мой дружеский совет: сходи к хорошему еврейскому психиатру, он избавит тебя от комплекса умственной неполноценности.
- Неисправимый ребенок. – Покачал головой спич-мейкер, окончательно отвернувшись от молодого фаворита и углубившись в первоначальный текст речи.

- Я не хочу мучить тебя мелочами, но Коралл сегодня опять плакала. – На Шери был вишневый костюм и кремовый плащ нараспашку. Плащ она не сняла, а сразу прошла к зеркалу и там тщательно, придирчиво, явно демонстративно, дюйм за дюймом принялась рассматривать свое лицо. Заговорила она, чуть оттянув левое веко и слегка перекривив рот, разглядывая ни то новый прыщик, ни то морщинку. В последние две недели Тони слышал по крайней мере о трех женщинах по-имени Коралл, и ему понадобилось чуть больше времени, чем обычно, чтобы понять, о ком говорит супруга. – Ты не мог бы попросить… Алистера… - Она тщательно подбирала слова и приложила массу усилий, чтобы сдержаться и не назвать Кэмпбелла «Его помощником», - проявлять меньше… инициативы? – Шери кусалась. Вопрос об инициативе Аля поднимался только один раз, и было это на процессе Хаттона, по делу о самоубийстве Дэвида Келли и намеренном искажении фактов в Иракском Досье. Ну конечно. Теперь все ясно, история стара, как мир. «Шери. Ты знаешь, как британский народ любит Тони. Ты знаешь: его семья, ты, - это половина любви. Не отнимай у британского народа возможности любить себя, умоляю, смени эту гребаную кретинку, она ни хрена не смыслит, взгляни на себя в зеркало, если не убедил!». Голос Шери, чуть жестковатый, чуть хрипловатый, слегка шершавый, стал особенно раздраженным, раздражающим, и из шершавого превратился в наждачный. – А как тебе кажется, мне нужен сверх грамотный стилист?
- Мне кажется, вам обоим пора успокоиться. – Терпеливо, но честно, не скрывая, но и не выпячивая усталость ответил Тони. В доме было непривычно тихо, на период кампании няню оплатили на круглые сутки, и к десяти часам весь выводок семейства Блэр рассыпался по своим комнатам.
- Ты предлагаешь мне успокоиться? – Обернулась Шери к креслу, в котором расположился ее жаждущий покоя муж. Обернулась с самой любезной, самой сладкой и самой широкой своей улыбкой. Если Шери начинала кусаться, тявканье слышалось долгие годы после. Если грызть друг друга отваживались Аль и Шери – смело можно было влезать в бункер и задраивать люк за собой. – Я спокойна, Тони. Я немного возмущена, но совершенно спокойна. – Ее голос чуть-чуть подрагивал. Чуть-чуть. Краешек стакана, по которому постучали ножом, на семейном обеде, перед тем, как начать толкать речь. Если бы те, кто проводит семейные обеды, знали, что такое настоящая речь, сколько усилий требует выступление и сколько пота выступает на ладонях, они бы сменили терминологию. – Твой помощник разворошил осиное гнездо: Коралл закрывала последнее окно, у меня нет другого стилиста, которому я могла бы полностью доверять. С тех пор, как Фиона оставила пост, Коралл – моя последняя надежда, последняя подруга, она из сил выбивается ради меня, и тебе это известно. – Она коротко шмыгнула носом. Тони почему-то всегда подавляла, почти пугала привычка жены вести спор… неподвижно. Она не горячилась, не вскакивала с места, не размахивала руками, не бродила по комнате. Не чувствовала необходимости. Не чувствовала ни горечи, ни жара, ни азарта. Оно и к лучшему: Шери не заносило, она знала, когда стоит остановиться и закрепить позиции. Адвокат в ней был явно сильнее капризной девушки.
- И что бы ты предпочла? – Осторожно потянул на себя одеяло Тони. Его утомляли споры, в которых он не чувствовал своей правоты, а в вопросе о должности Коралл он правоты не чувствовал ни грамма. Месяц назад главный имиджмейкер первой леди рыдала в туалете по пять раз в день. Блэр решил, что это никуда не годится, и побеседовал с Алистером на предмет «гуманитарных» ценностей, этических норм и добродетели терпимости, а для большей уверенности вызвал к себе Салину, посоветовался с ней о дальнейшей стратегии поведения, и с помощью Салины и новой стратегии развел Аля и Коралл на безопасное расстояние. С тех пор встречались они не больше двух раз в неделю, а в последней фазе – не более двух раз в день. И Коралл рыдала в полном соответствии с графиком. Си Кейм провела еще одну беседу и ограничила общение практически полностью, но Коралл от графика не отступала. Отношение ответственного за предвыборную компанию Кэмпбелла к ее работе выражалось одним словом, в основном употреблялось слово: «хреново». Изредка – одной фразой: «Мать честная, ну как же хреново!». Иногда, в особенно живом настроении, Аль делал вид, что ему страшно повернуться к Коралл и «очудовившейся» Шери спиной, отходил спиной вперед и крестился. Тони улыбался, предпочитая думать, что критике подвергаются профессиональные навыки имиджмейкера, а не вн ...

 Отправлено: 21.08.07 01:51. Заголовок: Re:

... ешние данные горячо любимой Блэром жены.
- Я прекрасно осознаю, что далека от образа принцессы из волшебной сказки, я родила четверых детей, занимаюсь тяжелой, нервной и требующей полной отдачи работой. Я признаю, что не оптимизирую возможности, когда мне приходится подрабатывать первой леди, но это не дает никому права говорить со мной в подобном тоне… - Шери была сверх интеллигентна и безмерно красноречива. Без сомнения, она поставила перед собой конкретную цель, требующую более тщательной проработки почвы, то есть изжеванного и истерзанного мозга сердечного друга.
- Он говорит не с тобой. – Предпринял Тони неуклюжую и необдуманную попытку оправдать одного друга в глазах другого.
- Да, он вообще не считает нужным со мной говорить. – Отрезала Шери. На секунду, на долю секунды она сорвалась, но успешно и в срок восстановила душевное равновесие.
- Ты хочешь, чтобы я вернул Фиону? – Брякнул Тони. Его на самом деле, действительно утомляли словесные баталии. Женщина подобралась вся, как будто стала меньше ростом, чуть сжалась: как будто ее напугал резкий и громкий звук. Переведя дыхание и бессознательно оглядываясь, она уточнила аккуратно.
- Это возможно? – Подобной краткости она не ожидала. Она вообще – не ожидала. Что он предложит, что он согласится, что он ей не враг. Иногда она почти забывала о том, что в первую очередь они назвались друзьями. Иногда, очень редко, почти никогда – но случалось. «Будь моим другом, будь моей жизнью, будь моей женой», так он сказал, и сказал не зря, и вот уже почти двадцать лет продолжал верить в то, что сказал. Небывалое дело для переменчивого и часто неустойчивого в симпатиях Тони Блэра.
- Я попрошу ее. – Пообещал Тони и добавил поспешно, с большим рвением для большей убедительности. – Сделаю все возможное.
- Попроси их обоих. – Мобилизовалась тут же Шери. Салина умела быть деловитой, Шери – во истину деятельной.
Как вы думаете, сколько в Объединенном Королевстве девушек по-имени Фиона? Наверное, чуть меньше, чем девушек по-имени Шери. Шери Бут была оголтелой феминисткой, социалисткой и карьеристкой с хваткой тренированного питбуля, челюстью акулы, энергией чернобыльской АС, образом Маргарет Тетчер в сердце и тайной мечтой отрезать яйца поголовно всем мужским особям на территории Британии. В ней было упорство, в ней была сила, в ней была ярость. Шери привыкла задницей брать крепости, не желавшие сдаваться при виде ее клыков. Она не шла по жизни – она прорубала себе дорогу через полчища врагов, ценой непомерных усилий и небывалых эмоциональных затрат она вырывала у мира то, что все прочие аккуратно цепляли по пути. С Тони она умела быть другой. Мягкой, терпеливой… всегда своей, всегда с ним. За последние пятнадцать лет у них было всего два серьезных скандала: «Зачем нам монархия?» и «Как это: зачем нам независимая пресса?!». Супруги, которые ругаются исключительно о политике, - счастливые супруги. Понимание, доверие, тепло, приятие. Любовь. О любви они старались говорить как можно меньше, но оба знали, что она была, и старанья эти не были в тягость. О любви стыдно было говорить на двадцатом году брака – идеализм, незрелость, банальность. Беда с креативом.
Шери имела все основания к тому, чтобы считаться первой в Британии последовательницей Маргарет Тетчер. Активно рвалась в политику в первые годы, но первая же крупная неудача заставила миссис Блэр пересмотреть задачи и устранить буквальное следование идеалу. Уступила дорогу мужу, стала первой леди. Фиона Миллер на первых и просто крупных леди специализировалась. Фиона Миллер – девушка, вызывающая доверие. Она была такой всегда, и ей давали интервью, которые ни за что не дали бы другим, с кучей журналистских примочек и профессиональных ухваток. Час, два, три замужние леди могли изливать Фи душу, она слушала, кивала, сострадала, изредка – ободряла и оправдывала, чаще – соглашалась, проявляла понимание, делилась своими примерами. Где-то на середине, чувствуя, что клиентка готова, Фи заявляла: «Надеюсь, Вы понимаете: это будет напечатано завтра». Всегда - «завтра», даже если до выхода статьи оставалось несколько недель, а иногда – несколько месяцев. И вот тут начиналось самое интересное. Сперва дамы вскрикивали, озирались, возмущались, бывало – даже угрожали. Чуть позже делали вид, что приятно удивлены честностью журналистки. И продолжали говорить. Выкладывали дальше и больше, страшнее, грязнее, дороже. Фиона точно знала: они хотели говорить, хотели, чтобы их услышали, хотели неуверенно, нерешительно, боязливо, колеблясь и замирая на поворотах, но все-таки хотели. Хотели, чтобы весь мир узнал то, что знать приходится им одним. Фи успешно угадывала готовых, ни разу за двадцать лет работы в газете не промахнулась, ни разу не спугнула «наседку», ни разу не просрала материал. И ни разу не употребила слова «просрала», что для журналистки Mirrow было верхом педантизма и чистоплюйства.
Шери необычайно повезло, что Фиона оказалась при человеке, всеми силами поддерживающим партию и лично их семейку. В двухтысячном году Фи захотелось видеть Аля Кэмпбелла чуть чаще двух раз в неделю, она временно оставила место женского редактора Mirrow и приняла предложение Шери: занялась ее образом. Сперва в печати, а потом и на правах имиджмейкера. Что-то подсказывало Тони, что эта девушка мало разбиралась в имиджах и плохо понимала слово «стиль», но ей хватало мозгов найти тех, кто разбирается и понимает. Новая должность ее раздражала – несерьезное, по ее мнению, дело требовало слишком серьезных усилий, - но с делом Фи Миллер справлялась блестяще. Уход Солидарности после Иракского Дела отнял у первой леди едва ли не столько же, сколько у самого премьер-министра.
Совсем уже другим тоном, игриво, сладковато Шери прибавила:
- Сделай мне подарок. – Вид у супруги был более чем хитрый. Подарок. Вот черт… Двадцать лет вместе, «не вовремя» – слишком мелкое слово, оно не отражает смысла. Охрененно не вовремя, в самый неподходящий момент, который только можно было подыскать… - Я не жду чего-то сверхъестественного, но все-таки…
- Я пойду, проверю маленького. – Выпалил Тони Блэр, премьер-министр и отец семейства, раскрасневшийся и пристыженный, как школьник. Шери, довольная и по-прежнему слишком хитрая, полная сознания своего превосходства и уверенности в исполнении желаний, заерзала на диване, устраиваясь поудобнее. «Обязательно нужно будет что-нибудь придумать… купить цветы, перенести на неделю – нужно обмозговать», думал премьер-министр, успокоившись немного и подходя к двери детской. Шери могла быть самым чудным существом на свете, а когда она не была им… ну что ж, то, что не была, она отлично знала, как восполнить. * было уже два года, и лучше маленького Тони в своей жизни не видел.

По телевизору, на втором канале показывали «Snatch». Это означало две вещи: во-первых, ВВС иногда вспоминает, что нужно показывать честным гражданам, и половина мозгов у корпорации все-таки осталась, во-вторых, речь для Тони этим вечером он писать не будет. Гай Риччи потрясающе чувствовал Лондон. Он был бы первоклассным журналистом, но вовремя смекнул, что может стать культовым режиссером, и в журналисты не попал. Он и его фильмы прилепились на той грани, где успешно соединялись литература и кино. Алистеру он нравился. Нравился – мягко сказано. Алистер Кэмпбелл помнил наизусть «Товар, ставку и два ствола», а воспоминания о «Snatch» вызывали у него улыбку в любой точке земного шара, в самой откровенной заднице, в кульминации развития. Речь для Тони могла подождать – приход «Snatch» на второй канал был тем единственным проявлением божьей воли и божьего промысла, в которое Алистер Кэмпбелл был согласен поверить.
Радостную весть о двух часах и двадцати трех минутах отдохновения принесла Фиона. С хитрым и ласковым видом, держа руки за спиной и словно что-то пряча, она вошла к нему в кабинет.
- Работаешь допоздна? – Подобную интонацию и манеру, в представлениях Кэмпбелла, приобретали отчаявшиеся жены в долгом, недотраханном браке, прикупившие эротическое бельишко и готовые его продемонстрировать, залив себя сливками, и держа в руках плетку, и что еще только не прихватив с той же полки, лишь бы законные супруги соблазнились им вставить. За себя Аль был спокоен: не всегда каждый день, но через день ему удавалось порадовать свою девушку, и он готов был укладывать Фи хоть по три раза на дню, лишь бы до конца жизни не увидеть ее в сливках, прозрачных трусах и с кукольной рожей, и Фи знала об этом: ей достаточно было бы только припугнуть, незачем устраивать спектакль. Нет, в их отношениях была вещь куда более редкая и более интимная, Фиона не прочь была ее как следует обыграть и красиво сервировать. Конечно, она знала, что он работает допоздна, он работал допоздна двадцать три года, что жил с ней, и еще шесть лет до того, и «допоздна» - это мягко сказано. Если они проводили вместе вечер – Фиона ложилась вечером, не позже одиннадцати, - то после он засыпал, оставался в постели до трех-четырех утра, с мобильным телефоном в руке под подушкой. Будильник стоял на вибрации, трубка шевелилась в руке, отдельный мозг Тони Блэра просыпался и отправлялся в кабинет, работать по назначению. Учиться убираться из спальни тихо ему не пришлось, когда они с Фионой зажили вместе, дружной семьей: Кэмпбелл редко хотел быть незаметным, но умел достичь нужного эффекта – когда хотел. Если же получалось «через день», он работал до двух-трех часов ночи, спал до шести и сидел «за блокнотом» утром. Фи надеялась забыть про этот распорядок и перестать быть его частью, но пока забыть не могла и быть частью не переставала, ее вопрос, «Работаешь допоздна?», был вроде тех, что задавали не совсем счастливые жены: «Чем мы займемся сегодня?». Томный, слегка жеманный. Фи, с ее превосходным чувством юмора – ее невеселое, совсем невеселое чувство юмора стояло на органическом неприятии штампов и «вышек», и вместе с тем редкой кротости, боязни быть слишком грубой, слишком желчной, слишком саркастичной – превратила отвратный вопрос в тонкую умную шутку. Начала говорить, и чуть раньше, чем начала, про себя рассмеялась застенчиво. Прозвучало так, будто она говорила: «Скажи, весело? Забавно было бы, если бы я стала так спрашивать? Нет, ну не смешно ли? Я? Тебя? Вот так?». Глядя на эту девушку – на сорока пятилетнюю девушку, свою девушку, ни на дюйм не сдвинувшуюся, не изменившуюся за двадцать три года, - облокотившуюся с решительным видом о дверной косяк и готовую залиться смехом, чудесным смехом, остроносую, некрасивую, восхитительно некрасивую, очень хорошую, способную разом и сразу расположить к себе любого, никогда не лишнюю и не тягостную, он подумал, что не любить ее было бы невозможно, а потерять – тем более, потому, что если бы и было возможно, было бы это до смерти страшно.
Он отложил карандаш, выпрямился, откинулся плавно на спинку стула.
- Может быть – да, может быть – нет. – С масляным, вящим удовольствием протянул он, широко улыбаясь и, чуть склонив голову, хитро глядя на девушку в дверях. – Важно, чего ты от меня хочешь.
- Я хочу только сказать тебе, Алистер, - наклонившись вперед, прерывая игру, но так же хитро и ласково улыбаясь, объявила Фиона, - что сегодня есть, что поглядеть. Что на втором канале «Сперли», и было бы весело с тобой его посмотреть. Так что ты скажешь? Может нет или может да? – Она чуть качнулась на месте, игривым, бессознательным жестом веселой девушки. Фиона не стала похожа на женщину с годами, тем более на женщину среднего возраста. Ее особенное умение строить глазки, не соблазнительно и совсем не женственно, а озорно и уморительно, ее чистое наслаждение в минуты, когда она точно знала, что получит то, что ей хочется, что ей сейчас скажут «да» и что это «да» она не как-нибудь, а с боем вытащила - полный комплект Фи Миллер радовал куда сильнее, чем сотня женских штучек. Он вызывал умиление, и веселость, и радость, и даже почти уважение – за врожденное презрение к «штучкам» и мелким, чисто бабским ухваткам. Персонально у Алистера Кэмпбелла он вызывал любовь.
Аль «смахнул» ноги со стола, быстро и ловко, ничего не своротив по пути, поднялся и прошел к ней. Церемонно взял за руку, словно приглашал на старинный танец или на вальс на выпускном балу, чуть потянул к центру дверного проема, развернул и с деланным усилием, положив обе руки Фионе на задницу и мелко перебирая ногами, вытолкал ее в гостиную. Фи рассмеялась. Она смеялась всем его шуткам, всем вообще шуткам, часто – она смеялась без причины. Она была сделана, устроена так, что не могла не смеяться, когда представлялся случай.
Она смеялась и думала о том, что обожает его ноги. Просто обожает. Когда она впервые увидела «напарника», ей захотелось сесть на колени перед ним и обнять его за ноги. Куда таким путем она уткнется и как это будет смотреться со стороны, Фиона тогда не подумала. Подумала, что глупо и нехорошо обнимать за ноги незнакомого человека – это да. «Что еще есть у Кэмпбелла?» - говорила Аманда Прайс, семейная знакомая и «хороший враг» Алистера, - «Руки, ноги, голова. Больше взять с него нечего». Подразумевалось, что нет ни фигуры, ни задницы, ни кожи, ни рожи. Фи могла бы поспорить: ей нравилось, ей хватало.
Включили «ящик», под конец начальных титров. На еврейских кадрах. В гостиной был один диван, и Фионе казалось, что в мире нет ничего правильнее и лучше, чем то, как они устраивались на этом диване. Алистер снизу, она сверху. Он спиной опирался о подлокотник и полусидел, вытянув левую ногу и свесив вниз правую. Фи устраивалась между его ног, спиной прижималась к его животу и голову укладывала мужу на грудь, а он обнимал ее. Волнительность и чувственность из этой позы почти пропали с годами, осталась теплота. Фиона рассуждала про себя:
«Я боюсь в этом мире больше всего четырех вещей. Я боюсь однажды упасть с моста в холодную воду, запутаться в пальто и утонуть. Я боюсь, что с меня свалится юбка во время публичного интервью, в присутствие всех моих знакомых и коллег. Боюсь дожить до смерти родителей и не увидеть, как мои дети разъезжаются из дома. Сильнее всего я боюсь, что пропадет эта жесткая, но теплая, вечная опора из-за моей спины, пропадет с дивана в гостиной – ведь это будет значить, что некому будет прыгнуть в реку за мной, обложить меня руганью и вытащить на лестницу у реки, сделать мне искусственное дыхание или организовать мои похороны, некому будет похвалить мои трусики, представшие глазам всех моих контактов с работы, некому будет сказать: «Не плачь, дуреха», когда Грейс переедет к мужу, Чарли – в Сохо, а Джереми – в Кембридж. Не к кому мне будет прижаться поздним вечером, в темной комнате, у несмолкающего обязательного телевизора. Некому будет, приглушенно, от сердца ворча, тащить меня в спальню, когда я засну, или выбираться из-под меня. Больше всего на свете я боюсь, что Алистер пропадет из этих последних наших часов, а чаще – минут. Больше всего на свете.»
- Школьный психолог Джереми хочет видеть обоих родителей. – Сонно заговорила Фи, в перерыве на рекламу. - Обоих, Аль. – Подчеркнула она настойчиво.
- Школьный психолог? Мы в Америке? – Возмутился Алистер, брови почти вплотную опустились к его глазам. Он умел сделать так, чтобы глаза казались большими и очень глубокими, но когда он чего-то не понимал, на мир смотрели маленькие заспанные почти жалкие глазки.
- Нет, но тем не менее. – Стойко держалась Фи.
- Что мог сделать Джереми – самый нормальный человек в семье – такого, чтобы вызывали родителей?
- Он написал доклад.
- О ужас, как он посмел? Должно быть, он действительно болен.
- Восьмилетние мальчики не пишут объемных докладов по «Истории журналистики и наиболее известных представителях до тридцатых годов девятнадцатого века». Тем более, когда тема: «Профессия на вырост».
- Не пишут. У Джереми больше мозгов, чем у остальных. – Заключил журналист периода после тридцатых годов девятнадцатого века, скептически и почти презрительно скривив губы.
- Да, поэтому сначала его учительница сказала, что он скачал доклад из Интернета, а потом, когда он убедил ее… в своем авторстве, направила к психологу. «И вот мы все сидим в кафе». – Не без удовольствия поделилась своей, тоже не вполне положительной реакцией мать троих детей, неподходящих для кабинета психолога. «Ты думал, я зря тебя трогаю? Смотри и слушай, внемли масштабам Странного».
- Я чего-то не понимаю, Фи. Ребенок написал превосходный доклад – а он действительно превосходный, если преподаватель отказывался верить в… авторство, - и, что меня восхищает еще больше, доказал, что доклад его. И теперь нам говорят, что у мелкого проблема с психикой… - Кэмпбелл чуть втянул голову в плечи, чуть задрал подбородок и головой отклонился назад.
- То есть ты не пойдешь? – Уточнила Фиона.
- Не пойду из принципа. Скорее после выборов пойду с Джером в Crazy-world, я им просто-таки горжусь.
- Смотри, ответственность ляжет на тебя. – Пригрозила с усмешкой его девушка. - За недобросовестное отношение к родительскому долгу
- Почему на меня? – Изумился Алистер в том же духе. Скверное, серьезное настроение быстро завладевало им и быстро оставляло. - Он из-за тебя пишет страшные доклады. Ты журналист, я политтехнолог. – Он говорил о недавней статье «Mirrow», в которой автор заявил: «Кэмпбелл – политтехнолог, да, но не журналист и не писатель». Ни то, чтобы политтехнолога Кэмпбелла, десять лет проработавшего журналистом, и восемнадцать – спич-мейкером, задело это суждение, но оно запомнилось. «Кто-то запустил в меня яйцом. Совершенно не задет всей этой возней студентов. Если бы он попал, я, правда, наверное врезал ему по морде».
- Если будешь обижаться на все, что о тебе пишут, времени не останется на другое. – Еще веселее отозвалась Фи и плотнее прижалась щекой к его груди.
- У меня и так нет времени. Его нет. Должен писать речь на День Бедных для Тони, а вместо этого сижу перед телевизором. Верный признак, что времени вообще нет. Это с отчаянья.
- Это важно? Давай прервемся. – Ни то наигранно, ни то действительно обеспокоено предложила она.
- Не важнее тебя, «Скетча», Джера и семейных ценностей… и неужели ты думаешь, что я бы сидел тут, будь у меня хоть ноги от идеи? – Она нахмурилась грозно.
- Вынимай пульт из-под задницы и включай звук, ценность.

 Отправлено: 21.08.07 01:56. Заголовок: Re:

- Вереск. Еще одну сиреневую, сбоку, пожалуйста. – Салли, элегантно привалившись к прилавку, наблюдала с уважением и некоторым удивлением, с почти ребяческим любопытством за тем, как на том самом прилавке в плетеной корзине с высокой ручкой-аркой вырастал величественный, значительный и вместе с тем изящный, прекрасный в мелочах, свежий букет светлых, голубых и сиреневых тонов. – Вот так. Идеально. Теперь бантик, вот… вот такой. За четыре фунта. Нет, наклоните. Чуть-чуть. Превосходно. – Аль обернулся, усмехнулся, выйдя из непривычной роли и вновь заняв позиции ехидного подонка. – Надеюсь, большой-пребольшой-пребольшой-преогромный букет немного утешит Шери, потому что Тони она сегодня не увидит.
- Мне кажется, или я слышу явственно в твоем голосе нотки злорадства? – Полюбопытствовала Кейм, не отрывая полного запретной тоски взгляда от корзины. Алистер уклончиво качнул головой: может быть, может быть, тебе виднее. – Фи на откуп получила такой же? – Кэмпбелл быстро-быстро заморгал сонными глазками, наклонился вперед, навис над женщиной и снова отклонился назад. Вопрос Салли поверг его в глубочайшую растерянность. Наконец Аль ответил, с нарастающим сомнением, тревогой и раздражением человека, столкнувшегося с неприятием очевидной ему истины.
- Фи ничего не получила, мы не женаты.
- Да! – Протянула Кейм, если в Алистере и было злорадство, она его злорадство обогнала с колоссальным отрывом. – Живу я с этой женщиной двадцать лет, у нас трое детей… кто же она мне? Дайте-ка подумать… уж точно не жена…
- Двадцать три. – Поправил Аль, механически, совершенно бесцветно, не найдясь, что возразить. В большем замешательстве он был, пожалуй, только… да нет, и на процессе Хаттона не был.
- Двадцать три. Определенно, определенно, ничего общего с семейной парой. – Заливалась Салли.
- С Вас пятьдесят шесть фунтов, пятнадцать центов, пожалуйста. – Кэмпбелл вынул из кармана брюк кошелек и зашуршал купюрами.
- Ладно, оставим. – Кивнула Кейм, мгновенно растеряв где-то улыбку. – Мне просто не знакомо ваше счастье, я завидую слегка. Заиметь женщину, завести по кучке детишек и бросать их одних в двадцатилетний юбилей. Загляденье.
- Ваши пятьдесят семь. Восемьдесят пять, пожалуйста. – Салли бросила взгляд на цветочника, не определенной азиатской принадлежности, отметила, что с английским у него нелады и что нелады эти работают на него. Тихо хрюкнула, когда Аль сперва снова полез в кошелек, за «восемьдесят пять, пожалуйста», потом вздрогнул, поднял глаза на продавца и часто заморгал, а потом, глянув на протянутую руку, понял в чем дело и забрал сдачу.
- У Тони есть более важные дела. У нас с Фи тоже. – Между делом, убирая сдачу в кошелек, отозвался Кэмпбелл. Аккуратно забрал корзину с прилавка, держась за ручку справа от белого атласного банта, поднял на уровень физиономии Салли, качнул, привлекая ее внимание. Привлекая внимание. Да если такая роскошь в комнату вплывает, она сама к себе привлекает внимание всех и разом, не сомневайтесь.
- Как тебе?
- Плохо. – Ни минуты не колеблясь, решительно кивнула Кейм. Последовал ответный кивок.
- В самый раз. – Алистер опустил корзину, вывернул руку запястьем к верху, не отпуская ручки, посмотрел на часы. Салли зажмурилась, чтобы не видеть этих манипуляций и не дрожать: «Стой! Не трогай! Уронишь…». – И самое время. – Заключил он, поднял корзину к груди, придержал другой рукой и кивнул даме на выход. – После Вас.

- Чарли, скажи мне, будь добр: что с тобой не так, а? Что с тобой случилось такое? Вроде все мы делали, как положено… кто тебя уронил в детстве, я или мать? Отвечай! – Из множества разнообразнейших негативных эмоций более всего Алистер Кэмпбелл был подвержен раздражению. Часто – досаде. Иногда – злости. Пожалуй, в ярости, в бешенстве он находился два-три раза за всю свою долгую, неординарную и столь же разнообразную жизнь. По всей видимости, Чарльзу Кэмпбеллу, старшему сыну, случилось вызвать в отце ярость в четвертый, последний раз.
- Не ори на меня! – Взвизгнул Чарли. Получилось так же громко, но далеко не так внушительно, как у старшего Кэмпбелла. Мать стояла у двери его комнаты, по-прежнему не отпускала ручку его чемодана: «Я разберу, дорогой». Пятнадцать минут назад Чарльз был в этом доме желанным гостем, отец обнял его, мать расцеловала в обе щеки. Вскоре они должны были перейти к вопросу о том, дозволено ли будет Чарли носит в будущем благородную фамилию «Кэмпбелл».
- А что мне еще с тобой делать?! – Рявкнул Алистер и прибавил гладким, мнимо спокойным, полным доброжелательной любознательности голосом. - В кого ты таким уродился?
- Отвяжись! – Завопил Чарли. Последний месяц он только тем и был занят, что уговаривал себя: «Придешь и скажешь: все решено, так вышло. Ну не убьет же он тебя, в самом деле, ну всех же прощают…». Уламывал себя на вокзале. В поезде, пробегая взглядом строчки «Казино Рояль» Флеминга и не воспринимая, не запоминая ни слова, повторял себе: ничего не будет, да и отца скорее всего не будет, скажет матери – а та уже задобрит, расскажет, со своей, с их правдой. Скажет мужу, когда он вернется: «Так уж вышло, Аль. Не убивать же его теперь. Попробует что-нибудь другое…». Он стоял у входа, на первой из трех ступеньке к дверям, сжимал кулаки в карманах и твердил себе: «Нечего ссать. Нечего, все обойдется. Сам он не ангел, так что пусть заткнется». Так вышло. А уж как так вышло, он и думать не хотел. Сперва учиться было рано, других хватало дел и впечатлений, и наконец-то, после десяти лет в школе, которую родители не позволили ему сменить, были новые люди, которые не считали его дерьмом и с которыми действительно возможно было начать все сначала, потом учиться было лень, потом – поздно…
- Я б с удовольствием, да не выйдет. – Желчно, все так же деланно хладнокровно продолжал Кэмпбелл-старший. - Двадцать лет поганцу, все как в десять. Мне просто любопытно: может, это у меня в генах идиотизм заложен? Передающийся через пару поколений? У меня еще двое растут – вдруг такими же кретинами станут…
- Я не кретин! Если я не похож на тебя, это не значит… - Во рту Чарли почувствовал солоноватый вкус. С ужасом он понял, что это пот затекает к нему в рот, пот бежит со лба, со щек и из-под носа, по жирной роже с маленькими красными глазками… «Кэмпбелл, свинья! Эй, поросеночек, глянь-ка сюда! Толстый поро-сенок, толстый поро-сенок…. Няй-няй-няй! Только не плачь, Кэмпбелл! Только не плач!». Дин Фик звал его поросенком десять лет, всю дорогу, всю школу. Сестра подбиралась сзади, когда он засыпал на диване, наклонялась осторожно и кричала в ухо: «Рядовой Куча! Равнение направо, винтовку на пле-чо!». «Папа, только не спрашивай, есть ли у меня девушка. Не смей! Не смей спрашивать, слышишь?! Я ведь тебя ударю, я тебя заткну, навсегда, и тогда уже ничего не сойдет, ничего не наладится….»
- Ооой… - Простонал отец, губы он сложил трубочкой, как будто хотел подуть на горячий чай. - Ну пошел. Мальчик мой, не уходи в демагогию, я в этом деле разбираюсь лучше. – На лице его появилась какая-то совсем новая, нехорошая, брезгливая гримаса. - Напрашиваешься на поражение. Из колледжа тебя вышвырнули, сделать сам ты ни хрена не можешь, так хоть тут не поворачивайся неудачником…
- Я не такой, как ты. И я от этого не неудачник. – Отрезал Чарльз. Вроде бы, прозвучало неплохо. Вполне убедительно.
- Ты безграмотный, безмозглый неудачник. – Уточнил невозмутимый Кэмпбелл-старший.
- Колледж не определяет… - Начал было Чарльз излагать теорию, успешно спертую им в интернате. Разумеется, измерить уровень образования практически невозможно, и успешно оконченный колледж отнюдь не определяет личность…
- Пошло по новой… - Отец возвел очи к небесам. - Твоя сестра вот тоже не моя копия, тоже дурой бывает, но когда ей нужно, она знает, как поступить и что сделать. Ты не знаешь. Ты не можешь сделать так, чтобы все стало, как тебе нужно – потому что ты не знаешь, что тебе нужно. Сколько я вколотил в твое образование? Сколько, знаешь? Не хотел учиться – сказал бы «В жопу колледж – я пойду работать». Нет! Ты шесть лет пинал воздух и вздыхал в потолок, а теперь приплыли! Что мы с тобой сделали не так, Чарли? С какой стороны у тебя вместо мозга говно?!
- А тебе не плевать?! – Крикнул Чарли. Он чувствовал, что вот-вот к струям пота, сбегавшим с его лица, прибавятся слезы, и тогда он уже не сможет спорить, не сможет сопротивляться, его раздавят, разутюжат, на лоб поставят яркий штемпель: «Неудачник. Заверено А.К.».
- Нет, как видишь. – Пожал плечами Алистер.
- А я знаю, в чем дело. – «Заводись, заводись, заводись! Главное теперь разозлиться, главное сказать искренне, тут он уже не поспорит, это все знают, и он, и мать, все! Тут уж все верно, все наше…» - Завтра напишут, что сын великого Алистера Кэмпбелла никуда не годится. А на что ты годишься?! А?! На что?! – Он плюхнулся на кровать, ему тяжело было стоять. «Эй, Куча! Куча, подъем! Отклеивай свою жирную задницу, дай мне места!».
- Да, меня беспокоит что мой сын никуда не годится, ты прав. – Отец кивнул, несколько раз подряд, полностью подтверждая, полностью соглашаясь с его словами. Заговорил быстрее, кажется, занервничал. – Меня беспокоит, что руки у него растут из задницы и голова там же застряла, глубоко! – Чарли-малыш, он сейчас заплачет, посмотрите на него! «Куча, если бы Бог хотел, чтобы ты перелез через это препятствие…»… «Неудачник»… «Молодой человек, если бы Вы хоть немного походили на Вашего отца!», трагически, пафосно, едва не воздев к небу руки воскликнула декан, вернув ему документы. На что? «На что Вы прикажете мне походить, а? Бабу мне завести и жизнь ей сломать? Врать на завтрак, обед, полдник и ужин? До…»
- Что ты от меня хочешь, а? – Он выпрямился, но остался сидеть, вытаращил маленькие глазки, рванул чертов галстук. – Чтобы я умер?! Одного ты уже человека до смерти довел, тебе мало?! Хочешь, чтоб я вены вскрыл?! Этого хочешь? Этого? Да?! Да?! – И он уже визжал, мотал головой и обеими руками стучал по матрасу, он видел, как отец вздрогнул, когда услышал упоминание о Келли. Он отвернулся, мать, все это время стоявшая у стенки, с упущенной головой и зажмуренными глазами, как будто ей страшно было, но она заставляла себя терпеть, подалась было к нему… и тут он обернулся к сыну и улыбнулся. Широко, лучезарно. Страшно.
- Это вряд ли. Яиц на такое дело не хватит. Да и таблеток в доме нет. – И вот тогда Чарльз разрыдался.
- Мама, тебе приятно это слушать? Тебе приятно? Он и с тобой так говорит?!.. – Он бросился к матери, как делал всегда, когда был ребенком, а папа – тогда еще был папа, а не отец – его отчитывал. Чарли утыкался лицом ей в живот и плакал, а она обнимала его, закрывала собой и нашептывала…
- Ну ты еще… - Больше с изумлением, чем со злостью или неприятиям выдохнул отец и увидел, что это «еще» уже произошло.
- Тихо, тихо Чарли, не плачь… - Да, так она и шептала, когда Чарльз был ребенком. «Не плачь, маленький мой, все пройдет».
- Мало того, что Мудак, так еще и баба… - Сквозь зубы, с отвращением бросил отец. Точно плюнул.
- Мама! – Вскрикнул Чарли.
- Чарли, милый, успокойся… все наладится, он сгоряча…
- Я не прав? – Алистер сделал шаг жене навстречу.
- Аль, выйди, прошу тебя. – Поспешно затараторила она, не глядя на него.
- Нет, скажи, я не прав?! – Слишком громко…
- Аль, ты прав, выйди. – А вот такого тона у мамы Чарльз не слышал никогда. Холодный, отстраненный, со скрытым, едва сдерживаемым раздражением и осуждением. Кэмпбелл-старший не двинулся с места. И вот тогда закричала уже она… - Выйди!
- Ты его еще поцелуй и к груди прижми. – Огрызнулся Алистер. И Фиона поцеловала. И прижала. Отец вышел, педантично прикрыв за собой дверь.
На кухне сидела Грейс. Увидев папу, она отставила чашку и, сидя в пол оборота, не поворачиваясь и стараясь не встречаться взглядом, спросила.
- Чарли выгнали из колледжа? – Кэмпбелл старший воздел руки к небу: «Вот она – истинная смекалка!». – И ты расстроился. – Продолжала Грейс начисто лишенным всяческих эмоций голосом, в манере профессионального психиатра.
- Да, как не странно. – Съязвил Алистер. Он открыл холодильник и тут же закрыл, открыл снова, посмотрел внимательнее и закрыл опять.
- И он распустил нюни. – Констатировала девушка.
- И твоя мать его утешает… - Задохнулся от негодования Кэмпбелл-старший.
- А ты ожидал? – Полюбопытствовала Грейс.
- Ничего не ожидал. – Огрызнулся бывший советник по стратегии.
- Ну ты же не думал, что она позволит… - Начала было любящая дочка, но отец прервал ее.
- Грейс. Заткнись. – Произнес он вкрадчиво, глубоко раздосадовано.
- Послушай… - Заговорила она совсем уже по-иному, о главном, - он хамит, и он дурак, это правда… но она ведь всегда нас жалеет. И его, и меня. И тебя. – Алистер махнул рукой на дверь комнаты Чарльза.
- Пусть она его жалеет, успокаивает, зацеловывает… - И снова главный специалист по словам в Британии не нашел слов, чтобы закончить.
- Ну и правильно. И плюнь. – Горячо одобрила Грейс. - Ты же не собирался дать ему под зад пинок и выдворить из дома?
- Именно к этому я и шел. – Признался отец.
- Ух ты… Чарли попал. – Позабыв на мгновение о миссии миротворца, восхищенно выдохнула младшая сестра.
- Не то слово. – Подтвердил Кэмпбелл-старший.
- Ну ты ведь сам сказал, папа, у тебя еще двое детей. И мы любим тебя, я и Джереми. И обещаем не поступать, как неудачники. И как козлы тоже не будем поступать. – Она обняла его. «Спасибо тебе, моя маленькая».
Визиты Тони в провинцию – на двести миль из Лондона – он называл «Турне по жопширам». Лучшие двадцать семь лет своей жизни он прожил в столице и старался быть верным Лондону, как хорошему другу. С его стороны было бы черной неблагодарностью, гнусной изменой, если бы другие города он называл иначе, как Жопширами. Существуют в мире личности, полагающие, что глушь, в которой они выросли – худшее место в мире. Алистер был умнее, нет, он не считал Горнар, Шотландия, самым плохим местом в мире – только одним из самых плохих. Гадским местом. Он уехал, когда ему было семнадцать лет, и с тех пор ни разу его не потянуло в милый домик, в комнату, которую он делил с братом Донни, в свой родной угол, в окружение семейного уюта и первозданной красоты. Не показатель ненависти – только большой нелюбви. Он знал, сколько стоят природы Шотландии и не был тем, кто готов был за них платить, а на семейный уют Лиз с подружками шлялась любоваться в кино.
Нет, он не ненавидел свой дом. Свою семью. Он просто знал, что семья и дом появились по-настоящему тогда, когда он поселился в Лондоне, когда они с Фи зажили в одной квартире, а потом и просто вместе… когда появился Чарли. Грейс. Джер. Ему случалось изредка думать о доме в командировках в Россию или Америку, а дома чуть чаще случалось скучать по кабинету на Даунинг-стрит, но по отцовскому дому он не тосковал никогда. Не был связан, не был верен. Он помнил тот дом лучше, чем хотел бы. Темные полы и стены. Густой – не продохнуть – оглушающий запах сосны и смолы. Дом был новый, отец руки приложил к постройке, даже койки в комнате Алистера и Дональда сколотит папа сам. Дональд. Донни. Как бы так помягче… миссис Кэмпбелл была самой страстной поклонницей Уолта Диснея. Решения важные принимала в таких делах мама. «Мама была феминистка» - улыбнулась как-то раз Лиз за семейным обедом, у нее, в Сенфорте. Они посмеялись вдоволь, только вот муж Лиз подумал опять, что в семье Лиз выросла жуткой. Феминистка, вот уж точно, с этим не поспоришь. Если отец давал ей под зад во вторник, в среду сам получал по башке переплетенным священным писаньем, на три кило, и еще раз в голову – тем, что не вышел под стать Уолту Диснею.
В пятьдесят седьмом родился ее первенец – не задумываясь, Дорис Кэмпбелл назвала его Майкл: Микки. Через год был второй – Дональд. На третьем Дорис оказалась в замешательстве: по правде говоря, она не ждала его. Приличные, не однозначные имена из утиной серии кончились – «Гуффи» было назвать нехорошо, «Скруджем» боязно. Пришлось пойти на поводу у католички свекрови – выбрано было красивое и слегка архаичное «Алистер». Аль неустанно благодарил после провидение и старую стерву, ценительницу бренди и старой закалки, хотя в семье кроме нее называли его всего чаще…
- Элис! Э-лис! Моя прекрасная Элис! – Последнюю часть, отрывок из арии, Донни пропел уже на пороге.
- Скройся. – Огрызнулся Аль. Ему было пятнадцать, сидел он, согнувшись, на самопальной койке и переписывал конспект по истории. На кухню идти ему не хотелось, а в комнате кроме Донни и двух кроватей не было ни черта.
- А чем это ты занят? – Любознательно наклонился к нему Дональд.
- Я тружусь на Кембридж. Отвали. – Он отодвинулся, чтобы свет из окна лучше попадал на тетрадку. Ему было пятнадцать, но он уже выболтал у матери джинсы – настоящие, покупные. Своим достижением он был горд и вдохновлен безмерно: Лиз и Донни все еще ходили в мамой сшитых юбках и штанах.
- В прошлый раз это был Оксфорд… - призадумался Дональд.
- Глуп был и не умен. – Буркнул Алистер. Шаловливые ручки брата потянулись к Другой тетрадке.
- А это все твои писульки?
- Писулька – у тебя в брюках. – Решительно одернул его Аль, примерившись и дернув брата за ремень. Дональд не успел ухватить за руку. – А это – произведение моего великого талантищи.
Элис. Он до сих пор заворачивал рукава, когда садился за работу: чтобы всем, кому интересно, было видно – это благородный, тяжелый, полезный и важный труд. Когда он поступил в Кембридж, мать очень гордилась, а вот отец спросил, не роняли ли Элис в детстве. Алистер тогда не обиделся – он привык. «Дорис, когда ж ты без меня успела?», похохатывал папочка, «Узнаю, кто нам такого спроворил – зарублю паршивца!». Иногда он даже смеялся. Он был… другим. Отец считал, что не совсем нормальным. Ненормальный Алистер со своей жизнью справился не хуже Микки или Донни, и ему это было важно. Это было главное. Не важно, похож ты или не похож, важно, что ты можешь сделать руками, приделанными к нестандартному месту. И он не понимал, - действительно, не понимал, - как его старший сын может реветь к двадцати годам и мелко кусаться мелкими зубками, а Фи - гладить его по головке. Не понимал. Не хотел понимать.

Генри Митчелл нервничал. Левую руку он положил на колено и, сам того не сознавая, барабанил по нему пальцами. Отвратительный признак и отвратительно выглядит, особенно, если на тебя направлена камера. Шорт, кажется, нервничала тоже – наивно, в стиле девочки-подростка, она своим собственным карандашом, зеленым, с продавленной золотой маркировкой «Херадс», медленно и сосредоточенно рисовала в блокноте сердечки. Рисовала или нет, но сердечки сопровождали ее двадцать лет, с курьерской должности, вместе с синими стюардескими пиджаками и черными кокетливыми чулочками, ей не было необходимости за ними приглядывать. Нет, Клер Шорт не смотрела на сердечки, она смотрела на Алистера Кэмпбелла. На Кэмпбелла, Паксмана и Говарда поочередно, если быть точным, но больше все-таки на Алистера, на спин-доктора. На публичной арене она встречалась с ним в первый раз после двухгодичного затишья, и Клер крайне важно было определить – что делать с новопривалившим счастьем. Аналитик, чьего имени не помнил Митчелл и чье имя помнить не полагалось, туповато, с искренним изумлением, округлившимися глазами рассматривал Тони Блэра на огромном плакате, за центральным креслом, креслом Паксмана. Мартышка Тони улыбался, его непослушные волосы, топорщившиеся всегда, как у сумасшедшего ученого, изрядно поторчавшего под напряжением, были аккуратно зачесаны назад, Тони вдохновенно, упоенно смотрел вдаль. Фотография была явно новая, из последней предвыборной сессии, сделанная уже при Кэмпбелле, но черного пятна-коронки, среди белых зубок на нижней челюсти, не было, и аналитик никак не мог взять в толк – с чего, почему, как такое возможно, что пятно, злая шутка над коронной улыбкой Блэра, куда-то делось. Все же знают, что оно там есть.
Кэмпбелл сидел по правую руку Джерри Паксмана и обменивался с ним любезностями.
- Рад тебя видеть, уже не надеялся.
- Зря, очень зря, Джерри. Куда я денусь?
- Не собираешься на пенсию?
- Пока подожду. Завал с работой. Может быть, продохнем, когда Тони выйдет на третий срок… хотя тоже вряд ли. Приветственные речи, разгон… ну что мне тебе объяснять?
- А если все-таки победит Майкл, твоя жизнь наверняка превратится в сказку…
- Мне этого почти хочется, Джерри. Но ты же знаешь: мне всегда хочется невозможного.
Улыбались они друг другу с видом старых приятелей. Усталый, печальный и мудрый миротворец Паксман, усталый, нахальный и хитрый скорее по привычке черт Кэмпбелл. Генри, четыре года прослужившего у Говарда, в партии консерваторов, в кресле на политических драчках ломало так, будто оно было усыпано кнопками или утыкано гвоздями. Митчелла почти восхищала близость, какой добивался спин-доктор между собой и своим основным инструментом – медиа. В кресле Джерри, неудобном, со спинкой под прямым углом и открытым обзором на ноги, он смотрелся, как Его Величество Генрих Восьмой на троне в постановке Марчмейна и вместе с тем так, будто бы он сам сидел перед экраном, в безопасной, обжитой комнатке. Выглядел он неподражаемо уместно, откинувшись на спинку кресла, заложив ногу на ногу и сложив руки у колена так, чтобы одна ладонь накрывала другую – по-домашнему, привычно, без нарочитости, без неловкости, не вызывающе, мирно, по-свойски, изящно и даже вальяжно, но не без скромности, не на показ. Предельно естественно. Он был на своем месте. Ему в неудобном кресле Джерри Паксмана было хорошо, было в самый раз. Он был дома, и в этом доме знал каждую половицу, каждую вещицу, каждый закуток – конечно, почему бы нет, ведь в этом доме он прожил с погрешностью двадцать лет. Оттуда же, пожалуй, проистекала его свойская любезность с Джерри, свободный и даже не совсем сконструированный разговор, который они вели до эфира. Генри знал, что ему, как «пиарщику» кандидата на выборах, до Алистера Кэмпбелла, цензурно выражаясь, далеко, однако Митчелл был хоть и приемлемо бездарным, но отнюдь не глупым человеком. Он не был мастером, но по праву мог называться дипломированным специалистом своего дела, и как специалист Митч видел, что у его работодателя намечаются серьезные проблемы. Майкл Говард развалился в кресле, величественно и грозно, свысока обозревая поле боя. Его поспешно припудривала ассистентка среднего возраста, упорно желавшая казаться молоденькой ассистенткой. Женщина – или девушка, так ей было бы, пожалуй, приятнее – старалась и подходила к своим обязанностям сверх добросовестно, но Митчелл все равно без труда замечал и пот, обильно выступавший под глазами и над верхней губой Говарда, и капельки слюны на его брезгливой нижней губе, и жирный блеск его задравшегося подбородка. И влажную лысину, совсем не казавшуюся благородной, если уж идти до конца. Митч даже представлять себе не хотел, как будут выглядеть крупные планы. О том, что будет твориться в студии, пресс-секретарь Майкла Говарда думать хотел еще меньше. Он не мог не отдать противнику должное и знал, что Кэмпбелл даже должного «Пиздюкам Тори» не отдает никогда. При всей его грубости, вульгарности, беспринципности и «желтизне», он давно уже притерпелся общественности, он стал своим, он ездил с Клер в одном лифте больше пяти лет, ужинал в ее доме и помогал ей с правкой ее первых эссе, он разрывал эфир четвертого канала и лично Паксмана тысячу и еще один раз, он наверняка знал и помнил имя неизвестного аналитика, знал, состоит ли тот в браке, сколько у него детей или разводов, какое он предпочитает пиво и сколько раз он попадал в больницу с сердцем. Да что уж там, Кэмпбелл знал, сколько раз кто из присутствующих мужчин стряхивает, какого размера у каждого член и как они относятся к своему размеру, знал, что у Генри Митчелла молодая жена с маленькими аппетитными грудками и «проблемы со скоростью», по причине тех самых грудок. Знал, что Майкл Говард шесть раз проходил курс по избавлению от избыточного веса. Знал, что Говард не способен держать язык за зубами, если видит его, Кэмпбелла, в пределах своей досягаемости. Как не паршиво было сознавать это в самый последний момент, Генри понял, что Кэмпбелл был здесь гораздо нужнее Блэра, жалел, что не сумел отговорить мистера Говарда от непосредственного участия, знал, что отговаривать было бы бесполезно и на их доске нет такой фигуры, которую можно было бы противопоставить ферзю Тони Блэра и досадовал на то, что Майкл Говард решительно не хочет хоть чуть-чуть походить на спин-доктора.
- Шесть секунд до эфира. – Сообщил курчавый парень в наушниках, смуглый, но презентабельный, из притерпевшихся мусульман. Он деловито, оттопырив нижнюю губу, глядел на часы. Кэмпбелл королевским жестом отвернулся от Джерри Паксмана, Джерри поправил галстук и, придерживая его за узел одной рукой, последний раз взглянул в текст. С чувством глубокого морального удовлетворения мисс Шорт поставила точку за последним сердечком и, не закрывая, протянула ассистентке блокнот. Та забрала его, вежливо кивнув и улыбнувшись, – Генри показалось, сладко и льстиво, - последний раз мазнула Говарда по подбородку и убежала, часто, тревожно стуча каблучками по гладкой синей плитке. Этот стук подозрительно напоминал ускорившееся тиканье часового механизма перед взрывом. Аналитик проморгался, ожесточенно, впрок поскреб себе нос, и приготовился со знанием дела наблюдать, компетентно заткнувшись.
Тони Блэр в своем кабинете, тот Тони, у которого по-прежнему сохранялось темное пятно промеж прекрасных, представительных зубов, и которого никто из гостей Джерри Паксмана видеть не мог, налил себе виски на три пальца и сел на диван в темном кабинете, закрыл глаза и положил влажную руку на телефонную трубку.
Генри Митчелл, Генри-Малыш, прочел, быстро и невнятно, беззвучно шевеля губами, первую фразу «Девы Марии благодатной».
- Снимаем. – Тявкнул парень в наушниках, махнув рукой, точно давая команду: «На старт».
«Тронулись», с замиранием сердце подумал Митчелл. Внутри у него защекотало так, будто он сидел не в кресле в студии Newsnight, а в вагонетке, в поезде, на «русских горках», и поезд его как раз ухнул вниз на резком спуске. Он почти услышал восторженные крики и детский, и женский визг.
- Всеобщие выборы приближаются, - начал Джерри с непринужденной, почти незаметной улыбкой. Он не сказал: «На носу», как ожидал Генри, и это почему-то очень Митчелла испугало, - и всех нас, я полагаю, волнует вопрос: в чьих руках на этот раз окажется судьба Объединенного Королевства. – «Королевство» был тут уж совсем не к месту. Кэмпбелл не спросил: «А у тебя есть сомнения, Джерри?», и это напугало Митчелла еще больше. – Мы собрались здесь, чтобы подвести своеобразный итог. Правление Тони Блэра – каким оно было? Каким его видят? Хотят ли видеть его и дальше? – Генри знал, что в эту минуту на экран дали крупное изображения плаката с подправленным Тони, а чуть погодя прошлись по уютному кружку собравшихся. Клер, женщина с безупречным чувством камеры, улыбнулась обольстительно и чуть приподняла руку.
- Клер. – Паксман предложил ей слово с удивительной галантностью.
- Я думаю, отличительной чертой правления Тони всегда была гармония, сочетание плюсов и минусов. – Клер была умной женщиной. Она чувствовала: запахло жареным, и знала, то, что она придержит сегодня, как эксперт и бывший министр, она с лихвой восполнит завтра, как журналист. Она была спокойна. Заговорил некто из «мебели». Кэмпбелл молчал. Этот человек Блэра слишком хорошо знал, что Шорт назвала минусами, знал, что у молодого поколения сейчас в голове поднятый тариф на «вышку», у пацифистов – Ирак, у читателей таблоидов и любителей скандалов, у сострадательных англичанок – доктор Келли, «Разбитое сердце», а у родителей и родственников солдат – гробы, накрытые полосатыми флагами. Знал, что одного его слова хватит, чтобы все эти минусы, все эти образы, слились в одно бесстыжее лицо, в одно ненавистное имя: «Алистер Кэмпбелл». «Спин-доктор».
- Нельзя не согласиться с Клер. – В горле скребло, хотелось кашлять. Он не был уверен, что не обрекает себя в этот момент на карьерный крах и гибель от рук тысяч феминисток: называть Клер Шорт просто «Клер» в прямом эфире Генри было откровенно страшно. – Однако, несомненно, всем нам наиболее красочно запомнились минусы.
- И конечно одним из минусов является вновь присутствующий здесь мистер Кэмпбелл. – Совсем не так изящно, как его помощник, влепил Говард. – Тони Блэр заставил меня замолчать, заткнул меня, когда я говорил с ним по этому поводу. Он абсолютно уверен, он абсолютно непоколебим в своих решениях. Я не получил объяснений. Из нынешнего положения дел можно сделать только один вывод: Тони Блэр не намерен делать выводы и не умеет учиться на своих ошибках. – Лидер оппозиции имел в виду переговоры или, лучше сказать, претензию трехмесячной давности, выдвинутую премьер-министру в связи с временным назначением Кэмпбелла на старый пост. Да, именно это имел в виду Говард, но далеко не все слушатели об этом знали.
Спин-доктор по-прежнему молчал, глядя на «Свина» с видом внимательного компетентного психиатра. Миссис Митчелл назвала бы его образцом лечебного пассивного слушанья. Только моргал Кэмпбелл чуть чаще обычного, но что странного в том, что человек моргает?
- То есть Вы хотите сказать, что Алистер… - подтолкнул его все такой же приятный и доброжелательный ко всем своим гостям без разбору Паксман.
- Я хочу сказать, что путь, который выбирает… Алистер, - имя Кэмпбелла Майкл Говард произнес с таким отвращением к фамильярности, именам вообще и лейбористкой привычке обращаться по именам в особенности, с таким презрением и с таким трудом, делая одолжение Алистеру, Паксману и всему миру сразу, что Генри испугался уже за него персонально. «…Торжественный, как слон», бросила своему напарнику обогнавшая их на лестнице Шорт. И поправилась: «Нет, как свинья». – Это путь лжи ...

 Отправлено: 21.08.07 01:56. Заголовок: Re:

... и лицемерия. Это манипуляции сознанием граждан, это низший уровень, распространяемый и насаждаемый в публичной и политической жизни. И, по моим наблюдением, именно Алистер ответственен за кризис, который сейчас переживает Тони Блэр. – Это была заранее подготовленная речь, и Генри, разумеется, об этом знал, хотя и не принимал участия в подготовке. Митч понимал: плохо не то, что об этом знает он, пресс-секретарь, плохо то, что об этом знает каждый зритель, кроме самого последнего идиота.
Алистер дождался, пока он закончит, и с безукоризненной вежливостью подождал еще три секунды, давая возможность Майклу продолжить, если он того хочет, если он не до конца высказал свою мысль, и, главное, давая зрителям возможность увидеть, что сам Алистер не рвется ни оправдываться, ни спорить.
- Вот в чем дело, Майкл. – Заговорил он энергично и вместе с тем быстро, легко. Подсознательно любой человек, прислушивавшийся к их спору, должен был бы испытать облегчение: Майкл словно тащился в гору с цепями на колесах и тремя тоннами за спиной, Алистер шагал по прямой, широко и скоро. – Тони Блэр – действительный политический лидер. Можно считать кризисы, но кризисы есть всегда, везде и у всех. Главное, для народа и для меня, то, что Тони Блэр всегда выходил из кризиса и выводил Британию. – Кэмпбелл выглядел крайне органично. И органично звучал. Говард с трудом ворочал языком и изредка поводил головой, у спин-доктора была очень живая и очень четкая, подходящая жестикуляция. Майкл улыбнулся, натянуто и самодовольно, толстыми губами. Он был похож на жабу из диснеевского мультика про Дюймовочку, который Митч купил дочке, чтобы задобрить на последний месяц в садике. Майкл Говард был неприятен. И вряд ли имел повод улыбаться. Митчелл знал, о чем он собирался заговорить, но почти не надеялся, что последний козырь даст желаемый результат. Нет, скорее этот козырь окончательно их обезоружит, у них не останется ничего, даже для острастки. Митчелл это знал, но толку от его знания было мало.
- Кризис, вызванный вашим неумеренным энтузиазмом и странной тягой к кровопролитию, Иракский кризис длится до сих пор, и я не вижу изменений с две тысячи третьего года.
- Вот что странно, Майкл. – На этот раз сразу, не выжидая и не прожидая, парировал Кэмпбелл. Карандашом (он держал в руке карандаш, так же, как Клер. При его манере жестикуляции эта предосторожность избавляла от бесконечного Блэровского тыканья пальцем), он указал сперва на одну точку в пространстве, затем на другую поодаль, делая разметку на две стороны. – Вы вынуждены вспоминать третий год, а Тони благополучно проуправлял до пятого. Третий год не стал его концом, но Вам это слегка невдомек. Почему? Потому что, я повторяю, Тони Блэр – действительный политический лидер. – Лицо его, в особенности подбородок, чуть выдвинулось вперед, как будто Кэмпбелл хотел прибавить: «Что, съел?». Майкл поморщился, как будто действительно съел что-то совсем неприятное, и, стараясь по-прежнему выражать только снисходительное презрение, отмахнулся.
- Вряд ли Вам скажут спасибо за то, что и каким образом Вы продолжаете делать.
- Почему бы нет, - Неопределенно мотнул головой Алистер Кэмпбелл, отвечая с готовностью и чуть заметной улыбкой. Он победил. Он это знал. Это знала Клер, улыбнувшаяся ему в ответ и одобрительно склонившая красивую голову. Это знала Шерри Блэр, смотревшая телевизор в гостиной, на минимальном звуке, наклонившись вперед, уперев локти о колени и нетерпеливо прижимая кулаки ко рту. Это знал весь штаб Тони Блэра, собравшийся в видео-зале на Даунинг-стрит. Это знал даже аналитик, не вполне сносно справлявшийся со своими обязанностями. И, конечно, это знал Генри Митчелл, Генри-малыш, тридцати пяти летний пресс-секретарь, с молоденькой женой-психиатром и четырехлетней дочкой-дюймовочкой, которой нужно было много мультиков, и лучший садик, и лучшая школа. Поднимаясь с кресла через полчаса бесполезных споров, выхлебав сто ведер словесной воды, он чуть заметно кивнул Человеку Блэра. Алистер изобразил приятную, не хуже Паксмана, улыбку, опустил медленно и так же медленно поднял веки.
В домашнем кабинете Тони Блэра зазвонил телефон. Тони сорвал трубку, не дождавшись конца первого гудка и плеснув на пол виски.
- Тони, хорошие новости. – Отрапортовала из трубки Салли Кейм. – Если Говард сядет – его дело, но зря. Его только что выебали в жопу.

8***8
Печально известный в Англии Алистер Кэмпбелл нецензурно обругал ВВС
Один из руководителей предвыборной кампании лейбористов Алистер Кэмпбелл по ошибке направил в адрес ВВС электронное письмо с ненормативной лексикой. Послание было на самом деле адресовано одному из коллег Кэмпбелла, но случайно он отправил его непосредственно в Британскую телерадиовещательную корпорацию, пишет британская газета Guardian.

В послании содержится весьма нелестная характеристика программы News Night, которая раскритиковала лейбористов за их предвыборные плакаты. На них лидер оппозиционной Консервативной партии Майкл Ховард был изображен в виде летающей свиньи. Учитывая еврейское происхождение Ховарда, многие сочли эти плакаты скрытым выражением антисемитизма. В итоге лейбористы были вынуждены убрать их из тех мест, где они уже были размещены.

Письмо Кэмпбелла было написано в весьма негативных тонах, а последнее предложение содержало оскорбительную ненормативную лексику. Guardian цитирует это предложение, которое звучит примерно как "Идите вы к чертям и сообщайте о более важных вещах, уроды!"

В итоге Кэмпбелл был вынужден извиниться, сославшись на то, что он не до конца еще освоил свой портативный компьютер, с которого и было послано злополучное письмо.

Вот уже более двадцати лет как в наш обиход вошел термин «спин-доктор», обозначающий политтехнолога, который обеспечивает интерпретацию событий под нужным углом зрения. В справочниках утверждается, что это выражение было впервые употреблено в 1984 году газетой New York Times. Появились даже глагол to spin doctor и прилагательное spin-doctored – «пиарить» и «пропиаренный». Разумеется, искажение истины и использование политических «пакостей» практикуются куда дольше, нежели двадцать лет. Однако сегодня, когда до выборов в Великобритании остается около двух месяцев, спрос на «спин-докторов» чрезвычайно возрос.

Надвигающиеся выборы уже побудили лейбористов снова нанять любителя полемики Алистера Кэмпбелла, который на протяжении многих лет был главным помощником Блэра и его основным орудием в ожесточенном скандале с BBC. Когда Кэмпбелл вернулся, чтобы усилить избирательную команду лейбористов, газета Independent напомнила читателям, что он «весьма умело состряпал то бесчестное досье, состоявшее из полуправд и преувеличений, которое помогло втянуть эту нацию в войну». Кэмпбелл, не теряя времени, затеял новую ссору с ВВС, направив туда оскорбительное электронное письмо.

Обе основные партии откапывают компромат на оппонентов, пользуясь новым законодательством о свободе информации. Недавно газета New York Times опубликовала статью, в которой говорится, что британская «игра в спин» превратилась в королевство кривых зеркал, заставляя избирателей «недоумевать, кто первым раскрутил этот политический пиар и какое, в сущности, им до всего этого дело».
Партии обмениваются оскорблениями и персональными выпадами в отсутствие реально отличающихся идей.

Лидера консервативной партии Майкла Ховарда лейбористская пропаганда изображала и в образе зловещего гипнотизера, одетого во все черное, и летающей свиньей. Консерваторы осыпали нападками жену Блэра и их операции с имуществом. Однако в том, что циничные политиканы вводят нас в заблуждение, до абсурда оглупляя политику и оскорбляя наш разум, нет ничего нового.

Правительство Блэра обвиняют в том, что оно жульнически переклассифицировало некоторые статьи государственных расходов, дабы согласовать их с бюджетным законодательством. Но и консерваторы миссис Тэтчер около тридцати раз меняли определение безработицы, чтобы придать статистике более привлекательный вид.

Похоже, что, несмотря на свою непопулярность, господин Блэр победит и в третий раз, поскольку оппозиция расколота. А вдруг явка избирателей упадет даже ниже ужасающего уровня 2001 года в 59%? Избирательная комиссия предупредила политиков, что если они будут продолжать кампанию негатива, то рискуют отпугнуть от голосования еще больше избирателей.

Не так давно Блэр признался, что утратил связь с общественностью, однако заверил, будто снова начал к нам прислушиваться. Но многие ли поверят ему после Ирака?

 Отправлено: 21.08.07 01:58. Заголовок: Re:

- Юджин, что же ты делаешь? – Папин голос был полон горечи. Блэр-старший сидел на краю кровати, опустив взлохмаченную голову и подперев ее обеими руками. Юджин, избегая поднимать на него глаза, потянулся за стаканом с аспирином. Перед глазами у юноши поплыло, тупой ноющей болью отозвался затылок. – Лежи, лежи… - поспешно зашептал папа, (он как будто боялся говорить громче), потянулся за стаканом и осторожно поднес его поближе к сыну. Остановился, замешкался. – Руки не дрожат? Не разольешь? – Заботливо, немного опасливо, почти в замешательстве спросил папа.
- Нет, я в порядке! – Заверил Блэра-старшего Юджин Блэр. Ему было безмерно неловко, хотелось отделаться поскорее. Ему было стыдно. Гадко. Жутко болела голова, глаза слипались, слабый свет из коридора слепил глаза. Он с трудом поддерживал видимость вменяемости, принимая покорно первую порцию маминого «воспитания», и теперь ему стало совсем плохо.
«Господи Боже! Какого черта ты делаешь? Не думала, что доживу до того дня… ты бы еще обкололся! Есть же и такие, которые употребляют наркотики? Почему бы нет? Лучше времени у тебя не нашлось! Юджин, мы так много от тебя требуем? Ты мог бы хоть изредка думать – обо мне, об отце? Не так ли? Нет?!». Папа как-то очень прочувствованно посоветовал ей помолчать. «Не лучший момент, Шери», - так он сказал. От соленого, мерзкого растворимого аспирина затошнило. Вообще, было тошно. В первую очередь, потому, что мама была совершенно права. Даже толковать не о чем – неподходящее время, ужасный поступок, куча проблем на пустом месте. «Все подростки, все в твоем возрасте нуждаются во внимании, мне это понятно, но Таким вниманием нельзя… им нельзя злоупотреблять, Юджин! Мне казалось, ты все понимаешь, мне казалось, ты можешь понять…». Разумеется, он понимал. Да, конечно, он мог понять. Внимание общества – социума – внимание прессы к его отцу не должно распространяться на него. В конечном итоге, он ничего не сделал еще, не успел еще ничего сделать такого, чтобы на него обращали внимание. Он понимал, что у папы – то есть, нет, конечно, не у папы, папа тут не причем, а у господина премьер-министра, - будут проблемы. Море проблем из-за того только, что его сын-подросток – как все подростки, как все в его возрасте, всем это понятно, - не может с собой разобраться. Кто-то что-то напишет. Напишут, что Тони Блэр не внимателен к семье, и не уделяет достаточно времени воспитанию своих детей… напишут, что он врет, и на самом деле далеко не так хорош, как хотел бы казаться.
- Не хотел… - Прошептал Юджин и через силу влил себя еще немного аспирина. Он не верил, что это необходимо, не верил, что ему поможет. А еще в последнее время он совсем разучился верить в себя. Не в свои силы – в свою суть. Ему осточертело быть показателем. Если у мальчика хорошие отметки, аккуратный галстучек и приятная улыбка – значит премьер-министр хороший семьянин и хороший отец, честь ему и хвала, и побольше ему голосов. Если с мальчиком что-то не так – у премьер-министра скелеты в шкафу, уровень доверия к нему падает. Юджин не был идеалистом, он собирался пойти на юриспруденцию, как папа с мамой, а потом на социологию и стать полит. аналитиком. Он не хотел участвовать в Работе, но если этот мир был таким важным для его родителей и еще для целого моря людей, значит он действительно был важным. Нет, Юджин не был идеалистом и понимал важность общественного мнения, он от всей души желал папе успеха, но… у господина премьер-министра было много дорогих костюмов. Они весели в отдельном шкафу, в чехлах. В детстве Юджин с Ником и Кет играл в прядки и залез в шкаф, забрался в глубину и занавесился сразу тремя чехлами. И его не смогли найти. Два раза Ник открывал шкаф и дважды проглядел! После, в девятом классе, когда в школе появился факультатив по психологии, он вспомнил эту историю и почувствовал, что на глаза ему наворачиваются слезы. Отчасти то были слезы стыда – не серьезно, глупо было лезть в шкаф, в девять лет, прятаться среди костюмов… отчасти – слезы горячи. В девять лет ему не приходило в голову, что стыдно играть в прятки, будучи сыном премьер-министра, и что, будучи сыном премьер-министра, он еще фактически не заслужил права быть, и должен работать на это право, должен стать чем-то, а не заниматься ерундой. Отчасти… ему подумалось почему-то, что папу тоже никому не видно за этими дорогими костюмами. Никто не может его найти. Никто его не видит. Не знает. А еще по-прежнему за этими костюмами никто не видит Юджина. У Тони Блэра есть дорогие костюмы, галстуки, запонки, золотые булавки для галстуков, свой стилист, свой пресс-секретарь – и семейное счастье, для комплекта. Все это – большие и маленькие черты его образа, обеспечивающие ему успех, и Юджин в ряду стоит чуть дальше булавки. И Ник. И Кет. И мама… и даже маленький Лео. Когда появился на свет маленький братик, в газетах писали, что это самый изящный пиар-ход и что Шери Блэр совершила подвиг ради имиджа супруга. «Он маленький, он еще не знает, а он уже деталь. Соответствует», думал юноша с горечью.
Он знал, что то, о чем он думает – не хорошо. Что это такая же неправда, как все остальное. Да, раньше он не все знал – но и теперь не все знает. Он чувствовал, что не надо, не надо ничего делать, пока он не нашел настоящего, полного решения, но ему необходимо было узнать – что станет с булавкой, если булавка решит, что хватит ей быть булавкой? Что будет, если булавка решит, что она не булавка вовсе? Что будет, если тихий милый отличник из комплекта исчезнет? Ему казалось – он был неуверен, но ему хотелось так думать, - что в таком случае останется только настоящий он, Юджин Блэр, не сын премьер-министра, не сын первой леди, не деталь из комплекта. Нет, нет, конечно, он хотел быть сыном своих родителей, он гордился ими, он любил их – но ведь он не был и сыном своих папы с мамой, премьер-министра и первой леди – да, но не папы с мамой. Никто не видел их, никто не видел его – только ряд дорогих костюмах в светлых шуршащих чехлах.
Он выбросил галстук. Он купил бутылку штампованной пинокалады. Только одну бутылку. Она оказалась противнее любого лекарства из всех, что подсовывала ему мама. Он присел на скамейку в парке… задремал. Его разбудил полисмен. Юджин назвал фамилию. Полисмен усмехнулся и ответил…
«Да-да, конечно, а я Бобби Кеннеди», но его напарник узнал сына премьер-министра и отвез его домой. Мама долго любезничала. Папа показался встревоженным. Обеспокоенным. Усталым.
Несчастным.
- Булавке надо… - Заговорил Юджин и снова почувствовал, как глаза наполняются слезами, а горло перетягивает жесткой удавкой, похлеще форменного галстука.
- Что? – Переспросил папа еще более беспокойно, наклонился совсем близко.
- Булавке надо быть булавкой. – Выговорил быстро Юджин, задохнулся и задышал глубоко, хватая ртом воздух.
- Тебе плохо? – Папа встрепенулся, подскочил с кровати…
- Нет-нет… - Голос дрожал, слеза покатилась по щеке. Ему не хотелось, чтобы папа заметил, это было бы унизительно и слишком жалко, но в то же время мальчик надеялся, что тот заметит и не придется объяснять тогда, что происходит, что случилось, не придется объяснять, что на самом деле старший сын премьер-министра не болен, он просто…
Несчастлив. Да, он несчастлив. Или нет? Неужели все так страшно? Неужели ему так важно, что думают люди за окном? Папа ведь по эту сторону костюмов и чехлов, он понимает, он знает, он видит… от заклеивал ему пластырем коленки, когда Юджин разбивал их, (пять раз подряд, все на одной лестнице), он целовал его в щеки в лоб – Юджин знал, что никого из его одноклассников и однокашников, живших своей жизнью, отцы не целовали. Найдя в ящике под кроватью «Пент-Хаус», в свою очередь по уборке, папа деликатно убрал журнал обратно и посоветовал перепрятать похитрее: «Мама найдет – украснеемся».
Юджин готов был быть его булавкой – если больше никак, если по-другому нельзя, по-другому и хорошо не выходит, он согласен был быть булавкой.
- Мне правда жаль… - Затараторил он, глядя на папу. Тот снова присел на край кровати, гораздо ближе, и пристально смотрел на старшего сына. – Я не хотел тебе мешать, я просто не подумал…- Он прикусил губу, руку со стаканом задрожала крупной сильной дрожью.
- Ну что с тобой происходит? – Мягко и грустно спросил старший Блэр, забирая осторожно у сына стакан и почти вплотную склоняясь к Юджину. – Скажи, что не так? – Почти просительно прозвучал этот вопрос.
- Я – как все… - Старший сын премьер-министра чувствовал, что вот-вот расплачется по-настоящему, и улыбнулся, жалкой и детской, слабой улыбкой. Ближе подтянул к себе худые острые колени.
- Ты лучше всех. – Энергично, с готовностью, твердо возразил старший Блэр. – И мы очень гордимся тобой. Ты замечательный, Юджин, таких как ты почти нет, - продолжал он взволнованно и поспешно, - и мы с мамой ценим тебя, и что бы не говорили другие, ты очень, очень хорош, во многом хорош, ты исключительный… я не знаю, - прибавил папа с досадой, - не знаю, ты должен сам это знать! – Он хлопнул себя по колену и развел руками.
- Прости, что я мешаюсь. – Повторил Юджин, прижимаясь к старшему Блэру и не решаясь обнять. Премьер-министр, сжав сына за плечи, вдавил его в кровать и оторвал от себя.
- Тебе даже мысли такие в голову приходить не должны! Мешаешься. – Передразнил он с негодованием старшего отпрыска. – Мешаешься. – Он поднялся и принялся мерить шагами комнату. – Если вы уж мне мешаетесь, так кто же мне полезен? Кто мне нужен? Мешаешься. Дети мои мне будут мешать! – И тут же бросился к сыну, и обнял его, и поцеловал в макушку, беспокойно водя руками вверх-вниз по узкой спине. – Не делай так больше. И никогда больше так не говори. Мы за тебя волновались… ну скажи, что не так? Чего тебе не хватает? – Блэр-старший отстранился, отвернулся и вздохнул тяжело. – Я знаю, тебе не хватает заботы. У нас с мамой вечно нет времени. Но когда мы здесь – мы ведь с тобой, с вами, и ты всегда можешь прийти, посоветоваться… конечно, у нас ерунда со временем. – Он качнулся вперед, как-то странно фыркнул и снова выпрямился. – Но мы постараемся, мальчик мой. Обязательно постараемся. Что с тобой?
«Чего тебе не хватает?».
- Себя. – Тихо, ни то с нервным смешком, ни то со всхлипом ответил Юджин. Папа не переспросил, но ближе наклонился к нему, выражение у него на лице было недоуменное, мучительно-горькое, ему стыдно было, что он не понимает и не слышит, что он не может сразу и всего… - Мне не хватает себя. – Повторил старший сын Тони Блэра, по-прежнему стесняясь поднять глаза и чувствуя, что говорит он не то, и что причина его метаний, его сомнений, его несчастья выходит какой-то бестолковой и несуразной.
Дверь скрипнула и прежде, чем премьер-министр успел ответить, сделав первый осторожный шаг за порог, преодолев неловкость и промчавшись дальше по комнате, на кровать приземлилась Кет. «Матрас застонал, хрустнули доски» - подумалось Юджину.
- Себя не хватает! – Весело и громко, но чуть веселее и громче, чем обычно, тоже срывающимся голосом, возмутилась Кетрин. – А это что? А вот это? – И сестренка принялась щекотать старшего брата за живот. – А это что? – Повторяла она. Юджин задергался, затрясся, против воли залился смехом.
- Смею выразить предположение, основанное на ряде объективных наблюдений, что это Юджин Блэр. – Сверх чинно и безмерно важно заключил привалившийся к косяку и сложивший на груди руки Ник. Папа сгреб обоих своих детей в охапку, на лице его светилась улыбка. – Эй-эй-эй! – Заголосил Ник и решительно направился к кровати. - А я? Я тоже желаю! – Он схватил сестру за талию и подвинул, подсунулся папе под руку.
Нет, Юджин готов был быть булавкой, если так было нужно, но теперь знал – нет. Не нужно. Он не булавка. Он сын Тони и Шери Блэр, Юджин Блэр, брат Николаса и Кетрин, и все они в большом-большом шкафу, за стеной из чехлов и костюмов, и это просто люди с другой стороны плохо видят через чехлы и почему-то верят, что из премьер-министра не получится любимого отца.

Шел дождь, серый и мелкий, липкая осенняя водяная пыльца облепила лондонские дороги и тротуары, холодные шершавые стены и гладкие холодные лица. Идти по набережной было особенно мокро, особенно гадко, особенно странно. Слева в плотную боевую шеренгу выстроились уродливые темные дома, справа шумела и пенилась, плевалась от бессильной ярости, скреблась в своей яме обезумевшая, озверевшая река. 23:40, дорогие пижонские дорогие квартиры со стеклянными стенами в бывших портовых доках. Мальчики и девочки, придремавшие там, где раньше вереницами бегали взъерошенные жирные крысы. Придремавшие – или еще не вернувшиеся домой, в хрустальную колыбельку, потемневшую от тоски. Тоска хорошо знакома этим огромным безнадежным домам с темными окнами, остекленными стенами и детишками, забросившими свои хрустальные колыбельки, сбежавшими, уплывшими по другой, пестрой, огненной реке от весенней дождливой пыльцы. Пустота и тоска, опустевшие пиратские пабы, развлечение для безграмотных туристов, на другой стороне Темзы черными слезящимися глазами, полными одиночества, смотрят в глаза бывших складов и доков, и не видят человека, проходящего между ними, между безнадежными неудачниками в шеренге справа – и в шеренге слева.
Если бы этим человеком был кто-то другой – кто-то невнимательный, неосторожный, недальновидный, - Алистер не стал бы его жалеть. Какого черта его, этого человека, понесло в даль от цивилизации, в холод, в самый разгар Цветения Дождя? Сам напросился. Того и следовало ожидать – ничего хорошо из такой прогулки выйти не могло. Но сам он как-то позабыл, что вот уже без малого семнадцать лет признается внимательным, осторожным и дальновидным, позабыл, что, когда ты один, а кого-то другого может быть много, лучше не предпринимать подобных прогулок, лучше, по примеру досточтимой крысы, заползать в щель. Заползать в щель, а из щели окольными путями пробираться в свое крысиное царство, и не думать о том, что другие сравнят тебя с крысой. Потому что живая крыса лучше мертвого человека. Потому что крыса – или человек, оказавшийся на крысином месте – одна, а других может быть много, и другие могут сжечь крысу, растоптать ее, и крыса не разобъяснит им, что не хотела разносить чуму. Потому что, проще говоря, этому человеку слишком просто надрать задницу, и всегда найдется охотник на легкие пути.
Он шел, распрямив спину, расправив плечи, не пригибая голову: начнешь зябнуть – не остановишься. Начнешь зябнуть и околеешь в двухстах ярдах до ближайшей стоянки такси, а идти еще далеко и идти нужно. Синий пиджак промок от поднятого воротника до подкладки, а ладони, втиснутые в карманы брюк, были безобразно скользкими. В ботинках уже начало хлюпать, незаметный почти, но упорный вкрадчивый ветер, ветер-змея, снова и снова стаскивал галстук на сторону. И все-таки он был доволен. Не хитрожопый ветер, норовивший стянуть с человека галстук, а человек, Алистер Кэмпбелл, доверенное лицо и главный пиарщик премьер-министра, скользивший по пустой набережной к далекой стоянке такси. Все складывалось наилучшим образом, встреча с Митчеллом прошла просто великолепно – Алистер рассчитывал, что перебежчика-тори придется забалтывать до смерти, а тот сдался без боя и вместе с собой сдал множество небесполезных деталей компании Говарда. День можно было внести в число лучших дней «гонки» с полной ответственностью и чистой совестью…
Серый кирпич пролетел в трех дюймах от его левого уха. Кончик уха кольнуло острой болью, как будто тело ожидало прямого попадания и почувствовало эхо боли настоящей, хотя ее не было. В солдата стреляют – он падает. Через пару секунд он понимает, что ружье дало осечку и сам он цел. Через пару секунд понимает, верно, но пару секунд ощущает, как пуля движется в красном мясе и кровь толчками выплескивается наружу.
Он обернулся – быстро, решительно, но без истерики, без суеты. Капли падали на тяжелые веки, зрение, достаточное, чтобы работать без очков и созерцать дерьмовый мир по сторонам, его подвело - скопление народа в другом конце набережной слилось в темное пятно.
- Сдохни, сука!
- Кэмпбелл, сдохни за Ирак!
- Сдохни за Келли, сдохни за Ирак!
- Твою мать, промазал…
- А чего ты ждал? Наигрался в Страйк…
Гомон в задних рядах. Алистер не расслышал других слов, но мог себе представить, о чем говорят в толпе: «Почему он стоит?», «Попал?» «Да нет же, смазал!», «Подвиньтесь, сволочи, не видно ни хрена…», «А нам?!».
Вот они, мальчики и девочки. Не те, что спят в хрустальных колыбельках – а, может быть, и те, чего не бывает с жиру? Зайчики мои… По губам Кэмпбелла расползлась злая усмешка – последний рубеж, последний, но верный, переходить за этот рубеж незачем, нельзя, испугаться он еще успеет… он стоял и смотрел на мальчиков и девочек, со звонкими, провокационно чувственными голосами и, должно быть, такими быстрыми ножками! Стоял секунду, две, три – чуть больше, чем нужно солдату, чтобы понять, что он жив, что ружье дало осечку и пуля в потрохах должна исчезнуть, - а потом бросился бежать.
Мария, мать Иисуса, чтоб он так бегал на триатлоне…
Не такой мощный стимул избавление от лейкемии, как раньше казалось…
Как громко они бегут… тысячи ног… нет, нет, нет, нет! Нет, их не может быть больше сотни… сотня сильных молодых ножек, жестко ударяющих по камню, сотня прытких молодых ножек, которая догонит и гепарда в саванне, а уж стареющего гепарда-журналиста – как два пальца… сотня крепких молодых ножек, бьющих в камень, сотня чертовых копыт, топчущих кретина-журналиста…
Как быстро они бегут… как громко они бегут… как скользко на гребанной мостовой с этим сраным недоделанным дождем…
Господи Всеблагой, никогда он так раньше не бегал, Господи, Господи, Господи!
Чертов ботинок скользит, сейчас свалится, подгибаются колени…
Господи Всеблагой, помоги мне сегодня – я воздам тебе хвалу завтра… Господи Боже… Боже!
Непомерно, невозможно сильный удар в спину. Он прогибается…падает… летит с размаху лицом на скользких камень, но камень кажется ему мягким и теплым, и очень упругим, как подушка на новом диване… он просил Фи убрать это дрянь…
Тони…
…fuck…

- Кэмпбелл?
- Ну да… постой, Алистер Кэмпбелл?
- Ты чего вытаращился?
- Спин-доктор? Я бы его сам приложил…
- Последи за языком. Мистер Кэмпбелл? Мистер Кэмпбелл, Вы меня слышите? Если слышите – моргните или попробуйте шевельнуть пальцами…
- Он с концами. Звони в скорую, для проформы.
- Не умничай, звонил. Мистер Кэмпбелл?
- Да брось ты!..
- Он дернулся, гляди…
- Последний раз дернулась гадина, оставь…
- Ну да, да, долгих лет жизни Садаму!..

- Как это вообще могло произойти? Какой черт его понес среди ночи… - Тони задохнулся. Он почти бежал, хотя, как справедливо заметила Салли, выпроваживая его из десятого номера и обещая прикрыть на пару часов, торопиться было поздно. «Он лежит где лежит, милый, и с места не тронется». Он почти бежал, но задохнулся скорее от негодования. Никак не удавалось найти слова, которые бы имели смысл. Какой, к черту, смысл? Алистера нашел постовой или что-то вроде того, на набережной, в Тихом конце, в крови, без сознания. Это бессмысленно. В высшей мере бессмысленно. А еще это несправедливо, посему лучше думать, что смысла нет, что мир сошел с ума, но… его ведь не пытались убить, правда? Алистера ведь не пытались убить?
- Насколько я знаю, Аль встречался с кем-то из штаба Свина. Может, с Генри-малышом. Такие встречи не проводят под фото-прицелом, Тони. – Последнюю фразу Салли произнесла мрачно-назидательным тоном. Прозвучало странно и очень горько. С упреком. Как будто Тони сказал редкую ересь, не в лучшее время, не в лучших обстоятельствах. Как будто он в чем-то обвинил Аля, и Салли заступилась за друга. Заступилась горьким, опустошенным голосом, без азарта или ожесточения. Как за покойника.
Тони взбежал по ступенькам на второй этаж, сбавил шаг и двинулся по пустому коридору. Охранника он оставил на улице – Такие встречи тоже незачем было выставлять на всеобщее обозрение.
- Четырнадцатая, говоришь? – Бросил он в трубку.
- Она. Ты на подходе? – Его личный помощник, по всей видимости, несколько воспряла духом. Стало чуть легче.
- Да. – Очень громоздкое слово, слишком тяжело проходит через грудь и застревает в сухом горле.
- Если он вдруг в уме, передай ему: я собственноручно поотрываю ублюдкам яйца. – Попросила Салли и дала отбой.
Блэр стоял перед белой дверью под номером сто четырнадцать, с временной табличкой врач-пациент, забранной прозрачным пластиком. Просто стоял. Просто смотрел на белый квадрат. Если бы взгляд его сместился, и в поле зрения попала бы табличка, он не смог бы прочитать фамилии, распечатанные крупным жирным шрифтом. Черт, он бы не вспомнил свою собственную фамилию, сколько ему лет, сколько у него детей и как их зовут. Он знал, что человека, стоявшего с отсутствующим взглядом, с бессмысленно, бесцельно протянутой рукой, зовут Тони. Этот Тони – премьер-министр. Он не знал, что значит «премьер-министр», но Тони им был. А еще Тони всегда был Тони, и оставался бы Тони до скончания времен. Он знал, что Тони – имя для мальчика, знал, что самому Тони уже достаточно лет, чтобы перестать зваться по-мальчишески, знал, что «Тони» звучит иногда очень глупо. У Тони умер друг. Этот друг был невозможным человеком и половина страны – какой страны, он не помнил, - горела желанием дать другу в морду, Тони часто кричал на него и очень часто злился, потому что тот был неправ и еще потому, что этого друга никогда бы никто не назвал «Тони», даже если бы его звали Энтони. А еще Тони его любил, и сто раз посылал к черту, не ожидая, что друг когда-нибудь действительно уйдет.
«Горела желанием», эта фраза пришла сама собой и рыжим искристым теплом накрыла замерзшее сознание. В голове разом прояснилось. «Горела желанием»… «Горю желанием»… да, все правильно, Тони Блэр предложил Алистеру Кэмпбеллу вернуться из затянувшегося отпуска и заняться предвыборной компанией, сказал: «Я не представляю, что буду делать без тебя. Если ты откажешься – я пойму. Хватает благородных рыцарей, которые рады бы разорвать тебя на куски». И Алистер ответил: «Горю желанием взглянуть, что выйдет у этих кретинов».
- Ну вот мы и посмотрели, Алистер. – Вздохнул Тони Блэр, тот Тони, который слишком хорошо знал, что значит быть премьер-министром, и посвятил этому знанию последние восемь мучительно-неправильных лет. Он протянул руку, висевшую в воздухе, взялся за ручку и открыл дверь.
Кто сказал ему, что Кэмпбелла убили? Салли поведала, что он в больнице, что ему повезло и его быстро нашли, что его жестоко избили. Все. Может быть, пытались убить. Не убили. Не покалечили. У дверей палаты не было обязательной в таких случаях охраны, и Блэра эта безалаберность взбесила.
Аль лежал неподвижно, по грудь накрытый одеялом, в светло-зеленой больничной рубахе. Тяжело, рвано, сипло дышал. Голова его была запрокинута и держалась ровно по линии позвоночника, на прямой – неестественно для спящего человека. Он и не похож был на спящего – он выглядел так, как будто очень хотел подняться, но неведомая и невидимая сила крепко его удерживала. Подбородок его – решительный, а по мнению Шери даже нахальный, крупный, но правильный, - был высоко и гордо вздернут, глаза прикрыты. Как будто он боялся посмотреть. Посмотреть на свое тело, дальше подбородка, дальше шеи. Нижняя часть правой щеки, целиком, от самого уголка губ, заклеена круглым пластырем. Над правой бровью мелкие швы – гладкая строчка.
Тони взял табурет, стоявший у стены рядом с дверью, сел рядом с кроватью. Положил руку Кэмпбеллу на плечо – горячее и твердое.
Алистер встрепенулся – не сразу, может быть, потому, что Блэр нажал сильнее, может быть, потому что ладонь слегка соскользнула и задела отбитое место.
- Гребанный крот!.. - Вырвалось у него. Разом распахнулись малахитовые глаза. Глаза у Аля действительно были малахитовые, по-другому не скажешь: темно-зеленая радужка, в явственных желтоватых прожилках-трещинках.
Тони кивнул ему – медленно, успокаивающе, не найдя лучшего ответа.
Аль задышал глубже и чаще, чуть заметно, мелко и часто задергалась его нижняя губа.
- Тони?
- Все в порядке, я здесь. – Подтвердил Блэр. Кэмпбелл ухмыльнулся ехидно, одной половиной рта, другой мешал пластырь. Четче проступили жесткие симметричные складки, под углом расходившиеся от крыльев носа к уголкам рту.
- Вижу. Явно не там, где тебе положено быть. – «А в далеком Жопшире ты донимал меня своей волынкой, чтобы перед выступлением я пораньше пошел спать», подумал Тони. И когда он это подумал… когда увидел едкую насмешливую ухмылку… услышал, как человек, которого чуть не забили до смерти… который вернулся только для него… как Аль сказал это… совсем буднично, доставуче-назойливым, порой казавшимся невыносимым голосом: «Явно не там, где тебе положено быть»…
«Блэр, ты баба» прозвучало у него в голове полное безысходности заявление Кина. Порывисто, точно по-женски горячо, он обнял язвительного ублюдка, сжал крепче, чем стоило бы, напряженное жесткое тело, левой рукой скользнул Алистеру под спину и выше, к шее, взъерошил рыжие лохмы и поцеловал его. «Оцените, дети мои, масштабы катастрофы», сказал бы Аль. Или Салли.
Поцеловал в лоб, верхней губой почувствовал уже не горячую гладкую жирноватую кожу, а жесткие волосы. - Тони… - прошептал встревожено Кэмпбелл. Он не предпринял попытки обнять Тони в ответ. – Ладно, хватит. – Добавил мастер слова уже настойчивее. – Хватит. Я тронут, правда. – Блэр выпустил друга из объятий и осторожно отодвинулся. Он смутился, да. У Алистера был особенный талант демонстрировать неуместность того или иного поступка и предельно обострять эту неуместность. Сейчас он не оценил порыва и отправил мысленно Тони к черту, так, что Тони самому захотелось туда отправиться: чертовски неприятно осознать вдруг, что ты не там, где надо. Не там, не так, не с тем, не то. Что ты не прав. И то, с чем ты явился – не правильно и не правда. Когда Кэмпбелл использовал свой дар на дебатах или в столкновениях с Говардом, получалось отлично. Почему почти так же, как с Говардом, он поступает с Тони, сам Тони понять не мог.
- Как ты? – Рискнул спросить он.
- Паршиво. – Признался Алистер. Признался с готовностью: этого вопроса он ждал, не ждал Аль трогательных объятий. Теперь Блэр как бы признал свою неправоту, и Кэмпбелл повел его верным курсом. Тони постарался как можно больнее прищемить хвост подлой, жестокой и мелко мстительной мыслишке: «А куда самого Алистера привел его верный курс?». – И паршиво, что ты здесь, когда должен быть в другом месте.
- Насколько паршиво? Ты уже виделся с врачом? Он сказал, когда ты сможешь отсюда выйти? – Вот и он, главный вопрос. Насколько все страшно? Что могло бы случиться? Что еще должно случиться, чего стоит бояться?
- Завтра буду на месте. – Заверил пиарщик премьер-министра и добавил гораздо теплее. – Иначе ты наделаешь кучу глупостей. И прекрати меня трогать, не то подумают и Шери придется рожать тебе пятого. – Это была шутка, и должно было прозвучать, как шутка, но Тони поспешно и раздраженно убрал руку с плеча Кэмпбелла
- Нет, так не годится. – Он хотел добавить что-то вроде: «На тебе лица нет» или «Все могло быть хуже, отнесись серьезнее», или, наконец: «О себе подумай». Но не успел.
- Я нужен тебе сегодня? – Язва. На лице его, вмиг просветлевшем, переливалась легкая ироничная светская улыбка. Она больше других нравилась Тони, но, увидев ее в этот раз, он отметил себе: человек перед ним мог тремя словами, брошенными вскользь, убить доктора Келли. А вслед за этой отстраненно-равнодушной мыслью накатила волна раскаяния, теплоты и заботы, и прощения – за все, разом, скопом, даром… и вины. Любви. Самой настоящей, самой безыскусной.
- Ты нужен мне всегда. – Тони сам себя не расслышал и понадеялся, что этих слов не услышал и Кэмпбелл. - Я серьезно, Алистер. Я приду завтра и…
- Ты премьер-министр и тебе больше нечем заняться? – Поинтересовался Алистер. Давняя-давняя фраза Блэра в десятом номере надолго зацепилась в «первых строчках хит-парада».
- Поправляйся, Аль.
Зачем он приходил? Чтобы обменяться парой реплик, чтобы почувствовать себя кретином из кретинов, чтобы в сотый раз в своей жизни убедиться, что оба они люди, да люди, кажется, из разных миров? Что между ними более тесный контакт невозможен, потому что в том мире, откуда серая весенняя пыльца принесла Алистера нет и не может быть более тесных контактов – там все очень логично и всегда однозначно, все начинается с начала и кончается в конце, и дружба и любовь там безупречны и холодны, как серая дождливая пыльца, само тепло там лучшее из лучших, но холодом от него веет за милю.
Тогда зачем он приходил? Зачем тащился через весь город, зачем бежал, несся сюда, когда вполне можно было бы не спешить… можно было не спешить, спешить было некуда, но вот Тони-то не материализовался на лондонской улице из серой пыльцы, и его поступки не объяснялись надобностью, необходимостью, они объяснялись и измерялись… они объяснялись чувствительным весом событий. И если дорогой друг растягивался на больничной койке, потому что парочка демонстрантов вздумала перейти от лозунгов к действиям, это было важно, это было свято, и обстоятельства не требовали скорейшего присутствия, но того требовали семнадцать лет, проведенные плечом к плечу, того требовало чувство, которое Тони называл дружбой, понятия поддержки, единения, чувство локтя… желание защитить. Да, имитация деятельности, как назвал бы это Аль – а он назвал бы, если бы Тони Блэр одурел окончательно и принялся излагать ему сложный комплекс своих мыслей и переживаний, - конечно, имитация, а не реальная защита, но желание, искреннее и горячее желание сделать иногда стоит не меньше, чем действие. Для Тони – не меньше. Для Алистера Кэмпбелла оно не стоит ни черта, потому что его нет. В этом мире – в мире по Алистеру Кэмпбеллу – есть действительные поступки, действительные слова, действительное ...

 Отправлено: 21.08.07 01:58. Заголовок: Re:

... бездействие. Все остальное – хорошо или плохо выполненная видимость, недействительная и несущественная.
Сам собой вспомнился премьер-министру другой обрывок. Две тысячи первый год, первое утро второго срока.
- Не о чем волноваться. – Подчеркнуто, тошнотворно самоуверенно заверил его Алистер. Он стоял у Тони за спиной, в наклоненном зеркале не было видно его лица, только руки, белые жесткие кисти, сошедшиеся на груди Тони. Сильные – безжалостные – пальцы. Он резко затянул узел галстука, левой рукой небрежно провел от узла до конца.
- Совершенно. – Подтвердил Блэр, он чувствовал, что вместе с голосом начинают дрожать подбородок и плечи, чувствовал твердые, неживые руки на своих подрагивающих плечах. – Совершенно не о чем волноваться. Завтра, если не сегодня, каждая газета назовет меня педиком и об этом будут шушукаться в каждом правительственном сортире! У меня нет поводов для волнения, я спокоен. – На руке Аля, по-прежнему не убравшейся с его галстука, между указательным и средним пальцем он заметил белый след… Алистер, нагнувшись ближе и скорчив недоуменно-критичную мину, проследил за его взглядом, поднял руку к губам и демонстративно слизнул белое вещество с хулиганской, поддразнивающей, искристой улыбкой. Тони почувствовал острый приступ тошноты, в животе ухнуло.
- Сливки. От кофе. – Объяснил Кэмпбелл, его плечи тоже слегка вздрагивали, не от волнения, а от едва сдерживаемого, рвущегося наружу смеха. «Мы ведь оба знаем, в чем суть, не так ли?». Трудно было определить, что его настолько забавляло: сама ситуация, крайне забавная по своей сути, или реакция премьер-министра, дошедшего до грани истерики и отчаянья.
- Тьфу! – Вот теперь он и правда злился. Резко вывернулся из рук Алистера и обернулся к нему, так, что Кэмпбелл даже отпрянул.
- Тони, над этой шуткой смеется половина Британии! – Потянул Аль, поняв, что перегнул палку, и пытаясь не то оправдаться, не то утешить друга, не то то и другое вместе, сразу. Чего мелочиться? – Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, в это никто не поверит! – Тони решительно направился к выходу. До конца света он рассчитывал еще успеть выпить кофе. Без сливок. – Ну что он такого увидел? – Легкость, с которой Алистер относился к проблеме, пугала Блэра, пожалуй, больше самой проблемы. В голосе Кэмпбелла звучала скука. Снисходительность. Он словно делал одолжением одним тем, что вообще об этом заговорил. А ведь, в сущности, Прайс видел в первую очередь именно его спину… Тони уже дошел до двери и понял, что забыл пиджак. Пришлось возвращаться. Аль стоял все там же, у зеркала, с раскинутыми руками и напряженным, ждущим, лишенным понимания взглядом. Понимание. Мы не говорим о понимании. Мы не занимаемся Богом. У нас есть пара слов для Вас, и вот здесь твоя подпись, Тони. Все отлично. Запасись терпеньем и крекерами, и давай пешком на третий срок. – Даже если бы я делал тебе минет, ему бы это ни черта не дало. Такая информация за гранью восприятия. Над этим шутят, не верят. – Мысли превратились в каучуковые шарики, весело прыгали и стучались упруго о стенки черепной коробки. Толком подумать не получалось. Единственным внятным образом в этой какофонии опасений, догадок и страхов стояла глубоко порнушная картинка: аккуратный розовый рот Кэмпбелла, с ямочками в уголках губ, приоткрывается, медленно, вопросительно-неуверенно, и в него до конца входит влажный бледноватый член…
Тони дернулся. Его вот-вот должно было вырвать. Алистер обеспокоено, заботливо подался к нему и нервно облизнул свои розовые аккуратные губы.
С воображением у лейбористского премьер-министра было не ахти как, но сцена удалась. Живо и красочно, в лучшем виде. Дело, пожалуй, было еще и в том, что он видел Аля на коленях перед собой и раз сто встречал этот ждущий, вопросительный, странно-грустный, знающий взгляд. Ему не хотелось, совсем не хотелось думать о том, что мог был подумать Кэмпбелл, глядя на него такими глазами, потому Тони сосредоточился на первом пункте. Алистер стоял перед ним на коленях… в девяноста седьмом, после первой победы. Блэр должен был выйти на пресс-конференцию, на ботинке у него лопнул шнурок. Блэр был в ужасе. Первая встреча с прессой в роли премьер-министра, столько нужно сказать и так важно выглядеть правильно, он столько к этому шел, а в результате получит сто штук объективов, нацеленных на чертов шнурок… Аль мягко придержал его за плечо, совершенно спокойно, как будто так оно все и должно быть, опустился перед ним на колени, вынул шнурок, вытащенный из собственного ботинка, вытащил из ботинка Тони порванный и вдел свой, целый. Деловито так, старательно. Тихо мурлыкая «Желтую лодку», для бодрости духа. Тони стоял и смотрел на него, как дурак. Ужасно неловко было стоять палкой в поле, пока Алистер возился у его ног. Вот и теперь ему было неловко, до смерти неловко, стыдно, страшно… а беззаботный Кэмпбелл вполне мог замурлыкать «Yellow submarine».
За закрытыми дверями волнами расходился гул голосов, изредка вплескивались в него аплодисменты, за окном был Лондон, на ближайшие четыре года – обширные, сытные, вселяющие благородное спокойствие и благодушие, - закрепленный законно за ним. Лондон Тони Блэра. Лондон Лейбористов. Лондон Кэмпбелла, которого зло и не вполне обоснованного Телеграф и Воскресная Таймс упорно именовали лейбористским бастардом. В этот праздничный, черный с золотом, почти свой Лондон Алистер Кэмпбелл выпускал короткие, нервные обрывки сигаретного дыма. Когда Тони Блэр размышлял об Иракской Компании, он не думал, что его сыновья могли бы оказаться с одной из сторон фронта. Когда вводил запрет на курение, не вспомнил, что у его первого помощника выходит полторы пачки в день.
Тони искал его. Неудобно, когда все бремя обязательного триумфа падает на одни плечи. Неэтично давать надежду на перестановки в штабе, оставаясь в такой вечер без тени. И совсем уж, конечно, нехорошо, когда твой лучший друг, кажется, весь последний месяц никуда не девается со службы, бухтит, как перегревшийся дизельный двигатель, но на ушах тянет тебя на твой второй срок, а ты оставляешь его курить втихаря в форточку в пустой комнате.
Аль обернулся на шорох дверной створки. Улыбнулся, кивнул. Поднял сигарету, держа за фильтр – тем жестом, каким принято поднимать бокалы в финале тоста.
Для Кина, Нейла Киннока, Алистер стал навязчивой идеей с первой минуты, как Нейл его увидел. Кин был «Пленен скромным и простым ирландским обаянием» шотландца Кэмпбелла. Все, что Алистер говорил или делал – было хорошо. Хорошо - это мягко сказано. Нейл считал Аля Кэмпбелла чуть ли не единственным известным ему человеком, который полностью понимает, что происходит вокруг, не разделяет общего страха – говорит, понятно, просто, бесцензурно, о том, что видит. А еще Кин на полном серьезе считал Кэмпбелла – одного из самых неприятных, но и самых обаятельных в мире людей, - очаровательным. Больше, чем очаровательным. Нейл считал его хорошеньким, это было написано у него на лице. Он прямо не говорил о том, что Алистер – лучшее, что он видел глазами, нет, Кин соблюдал свой интерес и побаивался показаться явным педиком, он предпочитал излагать первую часть, первое свое убеждение. И правильно делал. Тони не мог понять, откуда Нейл взял такую ересь – очаровательного, хорошенько Алистера Кэмпбелла, – хотя первая половина, первая часть вклада, вскоре оправдалась. Алистер был талантливым, внимательным, остро чувствующим общественное настроение и абсолютно нескромным журналистом, он был превосходным спич-мейкером и мастером общения с прессой, он стоил места, на которое его порекомендовал Кин и которое ему с радостью отдал Блэр, но хорошеньким он не был никогда.
Тони смертельно испугался, испугался больше, чем когда-либо, подумав вдруг, что Алистер не просто хорошенький, а очень, чрезвычайно, без меры хорошенький. В растрепавшихся волосах – он их взъерошил сам, надрываясь от беспокойства, - обычно казавшихся прямыми, показались курчавые прядки, и падала пара, нежно и… хорошо, на лоб, не сбоку, неровно. В мягком, рассеянном, слабом свете его лицо само стало мягче, теплее. Тоньше и трогательнее. Впервые, пожалуй, за пятнадцать лет, что они считались друзьями, и близкими друзьями, Тони захотелось непреодолимо прикоснуться к нему. Куда-то делась наглое, непроницаемое, непробиваемое, ледяное сероватое жесткое… куда-то пропало, явилось другое.
- Заканчивай, пошли. – Нетерпеливо окликнул его Блэр. Алистер нагнулся к нему, он был на голову выше, но на Тони смотрел, как на лилипута. Как на шестилетнего мальчика или жизнерадостного щеночка, прыгающего у его ног. Тони не выносил, когда на него смотрели так. Алистер умел быть невыносимым. Сие качество входило в перечень его блистательных талантов и занимало там не последнее место. Холодная, обезоруживающая, шокирующая наглость, издевка-подсечка – минуту назад тебе кажется, что нет никого ближе, чем этот рыжий мерзавец, и тут-то он глядит на тебя. Не говорит, не делает, просто смотрит. Смотрит так, что кишки сами собой завязываются в жирафика, вроде тех, что сворачивают для детей в цирке из надувной трубки. Смотрит так, что хочется закрыть руками грудь, промороженную и опустошенную, лечь на пол и спрятать голову. Спрятать слезы, наворачивающегося на глаза, и лицо, искривленное, изуродованное. Позволить раздавить себя, тихо, молча. Позволить разутюжить в пласт и натянуть посмертную пресс-улыбочку – так и надо, все, как обычно, ничего не происходит, все нормально, Тони, не возбуждайся…
Нет, что вы. Даже не думал.
Алистер был без пиджака, галстук – пурпурный, с золотыми мистичными зловредными солнцами в лучах-щупальцах – чуть покачивался из стороны в сторону. Блэр ухватился за него и дернул на себя. Аль наклонился, быстро, покорно и слегка испуганно. Рот его приоткрылся в коротком, судорожном, изумленном вздохе…
…и Тони поцеловал этот рот. Проглотил вздох.
У стены, справа, стоял диван – мягкий, кожаный, черный. К нему бы прекрасно подошло слово «шикарный». Точно такой же Шери порекомендовала Тони, на середине первого срока он появился в кабинете премьер-министра. Полуночник Алистер, оставаясь на месте на сутки или просто на ночь, бесцеремонно реквизировал ключи от кабинета и не раз на этом диване засыпал. Диван был полезный. И великолепно подошел бы им теперь.
Если бы Тони Блэру сказали, что он будет тискаться с Алем Кэмпбеллом на диване, за незапертой дверью, в малой переговорной, во время вечеринки по случаю празднования вступления Тони на второй срок, Тони, наверное, был бы смущен и возмущен в первый момент, а потом бы развеселился и спросил у того, кто сказал бы ему подобную ересь, что он выкурил или съел. Собственно, для вопроса о куреве хватило бы и первого положения – «Тони Блэр & Алистер Кэмпбелл». В любое другое время – да. А теперь он не мог по-другому. Он передергался, он выпил, в конце концов, черт возьми, он впорхнул на второй срок, он был гадски счастлив, и рад, и хотел разделить эту радость, и был благодарен почти всему свету, и благодарен Алю, и почти влюблен в этого подонка и почти до слез растроган его преданностью, его вечной, назидательной и доставучей заботой, и они были как никогда близки, и они были рядом, и были одни, а там, снаружи, была толпа и сразу со всей толпой Тони не мог поделиться… их объединял опьяняющий, одуряющий успех, общее торжество, восторг, подъем, и чертова прорва лет, и то, что эту прорву лет они знали друг друга не зря, то, что их тесная связь, их дружба, их близость врождалась в результат, который можно было увидеть и потрогать, и «дружба», и «близость» стали вдруг мелкими, позорными, ничтожными словечками, не идущими к делу, и всего, всего было мало, и он не смог бы просто обнять Аля, а ничего больше, кроме того, что делал, он не знал…
Никогда, никогда он не испытывал такого сильного, ошеломляющего, захватывающего чувства. Если бы рядом сейчас была Шери… но рядом была не она и это было не важно, не так уж плохо, и он не видел разницы, хотя потом ему, конечно, пришлось бы увидеть и… но это было бы потом.
Он совсем, странное дело, не чувствовал веса чужого тела, только тепло, прикосновение, полное, крепкое, сильное. Возбужденное, тяжелое, напряженное сопение. Мягкие, баснословно, непередаваемо мягкие губы… он почти ничего не видел, хотя не закрывал глаз. Он свалился на диван и уронил на себя другое тело, но потом все было так легко… он не чувствовал ответного порыва, ответного напора. Все, до чего он мог дотянуться, он брал и ему не мешали, но большего ему никто не предлагал и от него никто ничего не хотел, не хотел взять. Он обнимал твердое худое тело, но не чувствовал ответных объятий, хотел притянуть к себе чужие руки и наткнулся на руку Аля, которую сдвинуть не смог – одной рукой тот опирался о диванное сидение и удерживал все тело почти навису. В это время другая рука очень быстро, бесцеремонно – бесцензурно – легла на его пах. Прожужжала коротко молния и так же торопливо, почти неприятно, грубо и быстро эта рука влезла ему в трусы и накрыла вставший член. Впервые Тони осознал головой, что его действия связанны с сексом. Не просто связаны – это секс, и Алистер бы даже сказал, что не секс, а банальный трах. До занятия любовью, до проявления любви вдруг этому действию стало очень уж далеко. Тони это не понравилось, он попытался вернуть утраченное впечатление, исправить невольную ошибку, вновь припал губами к чужим губам и обнаружил, что они плотно, сосредоточенно сжаты. Тут же, с промедлением в долю секунды, Алистер раскрыл для него рот и ответил на поцелуй, но как-то… деловито. По-рабочему. Звонит телефон, вторая линия, незакончено письмо, на столе блокнот, за ухом карандаш, Салли задала вопрос, Кэт срочно нужны объяснения, но Тони входит в кабинет, и занятый Алистер быстро, с готовностью поворачивается к нему. Да, вот так. Рука на его члене – не холодная, но лишенная человеческого тепла и совершенно, безукоризненно гладкая, пластиковая ладонь манекена, энергично и быстро, умело, механически двигалась: сверху вниз, снизу вверх…
Он услышал, как кто-то переступил за дверью, и шагнул, услышал, как дверь открывается и кто-то входит… резко, всем телом, судорожно вздрогнув, он кончил, чуть не прикусил чужую губу и понял, что сейчас он, кажется, грохнется в обморок… нет, не грохнется. Он ведь уже лежит. На диване, под Алистером, с расстегнутыми штанами.
Аль содрогнулся – ни в оргазме, а от неожиданности, изумления и испуга, - одновременно с ним, и тут же, влажной рукой, заляпанной белым, рванул его за плечо, к себе, дальше от двери, и упал на него сверху, своим телом, головой и обеими руками закрыв почти целиком.
Кто-то тихо, деланно смущенно выдохнул…
- О… - И снова послышались шаги, ближе к дивану. – Не хотел беспокоить… Алистер. - В голосе слышалась плохо скрытая усмешка, обладатель голоса совсем не прочь был показать ее, и Тони узнал голос. Христос-на-костылях, это был Прайс…
- Вот и катись, Лэнс. – Посоветовал ему Аль хриплым, непослушным голосом. Прайс коротко, односложно не то хихикнул, не то хмыкнул, и нарочито медленно двинулся к двери. – Вы бы закрывались…
- Вали, Прайс. – Угрожающе и вместе с тем почти весело повторил Кэмпбелл. Прайс вежливо рассмеялся, вышел и прикрыл за собой дверь. Тело Алистера на нем задрожало, и Тони понял, что Алистер тоже смеется, почти истерически, не в силах остановиться.
Пожалуй, ночью Блэр был действительно пьян. Пьян всем, что произошло, и коварным шампанским в придачу. Утром пришло похмелье. Ему не было необходимости давать себе слово – он знал, ни за что в жизни он больше не прикоснется к Кэмпбеллу.
Четыре года назад он все точно знал. Воспоминание, омерзительное по силе, по дозе стыдного и унизительного, непонятного и гнусного, по гадкому не проходящему привкусу, ушло, и он вдруг пожалел, что слишком ясно все знал, что снова за галстук не потянул Алистера на себя и не поцеловал снова. И подумал, что, может быть, он так бы и поступил, если бы не деловитость, и механические движения холодной руки, если бы Алистер не вел себя так, будто Тони пришла в голову очередная блажь, а он хочет отделаться без потерь… если бы он мог понять, почему, как, зачем… если бы мог так же чувствовать. Если бы – но нет.

 Отправлено: 21.08.07 02:02. Заголовок: Re:

Секс, ложь и политические распри в мемуарах бывшего политтехнолога лейбористов
Конечно, это не Билл Клинтон и Моника Левински в Овальном кабинете. Но вчерашние откровения о любовных играх на диване в офисе Тони Блэра стали одной из тех раскрытых тайн, описанных в книге мемуаров, которая вскоре будет опубликована и автором которой является бывшей политтехнолог британского правительства Лэнс Прайс.

Книгу Лэнса Прайса "Дневник политтехнолога" уже назвали самыми сенсационными политическими мемуарами после "Дневников" Алана Кларка (один из самых известных британских политиков 80 – 90-х годов, министр и парламентарий, который прославился своими эксцентричными выходками – Inopressa). Наверняка выход в свет мемуаров Лэнса Прайса заставит покраснеть многих в администрации Блэра.

47-летний Прайс пишет о том, что в ночь выборов, когда лейбористская партия одержала свою вторую победу подряд, двое официальных лиц лейбористской партии занимались сексом на диване господина Блэра, в то время как остальные министры британского правительства праздновали победу в коридоре. Что еще более странно, Прайс пишет, что он прервал их шалости, так как зашел в кабинет в поисках крема против солнечных ожогов (накануне он умудрился заснуть на пляже Брайтона под полуденным солнцем).

Этот человек, который был заместителем советника премьер-министра по информации большую часть первого срока пребывания правительства лейбористов у власти, пишет о болезненном самолюбии Блэра и в качестве примера приводит тот факт, что британский премьер стесняется носить очки в присутствии других людей.

Прайс пишет, что, когда он порекомендовал Блэру пару очков американской фирмы Calvin Klein, британский премьер предпочел сделать другой выбор – по рекомендации советника по информации Алистера Кэмпбелла господин Блэр приобрел очки британской общенациональной организации здравоохранения.

Что касается секса в правительственной резиденции на Даунинг-cтрит, 10, то он звучал и в ругательствах. Прайс – бывший журналист BBC – вспоминает, как разгневанные Блэр закричал: "Е....е валлийцы!", когда возникло впечатление, что лейбористы могут проиграть выборы, а также сказал, что он не выносит "е....х прелатов".

Вчера газета Mail on Sunday написала, что правительство пыталось вмешаться, с тем, чтобы из книги были удалены наиболее смущающие откровения. Секретарь кабинета Гас О'Доннел попытался не допустить публикации книги и обвинил ее автора в "предательстве".

По правилам государственной службы Прайс был вынужден предоставить свою рукопись в правительство для просмотра. Затем его попросили кое-что вырезать из этой рукописи. Газета пишет, что одним из этих сокращений стали строки о настроении Тони Блэра после того, как он отправил британские бомбардировщики в совместный рейд с американскими силами в Ираке в 1998 году, во время операции "Лис пустыни". "Я не мог избавиться от ощущения, что Тони Блэр наслаждается своей первой пролитой кровью в качестве премьер-министра, отправив ребят на боевые действия. Несмотря на все приличествующие случаю слова о том, что он пошел на это "с тяжелым сердцем", думаю, он считает это знаком своей зрелости как лидера", – цитируются строки из первоначальной версии книги Прайса.

В новой версии, после цензуры, написано: "Я не мог избавиться от ощущения, что Тони Блэр испытывает смешанные чувства в связи с тем, что он отправил ребят на боевые действия. Он сказал, что сделал это "с тяжелым сердцем", но в то же время он мог знать, что это все равно должно было случиться когда-нибудь и, может быть, это признак его наступающей зрелости как лидера".

Прайс также проливает свет на тесные отношения между Тони Блэром и владельцем средств массовой информации Руперт Мердоком.

Газета Mail on Sunday цитирует такие слова Прайса: "Очевидно, мы пообещали News International (подконтрольная Мердоку группа компаний, владеющая крупнейшими британскими газетами – Inopressa), что мы не пойдем ни на какие изменения в европейской политике, не рассказав им об этом". Цензоры из правительства предложили другой вариант: "Очевидно, News International находится под впечатлением, что мы не пойдем ни на какие изменения, не спросив их об этом".

Прайс также утверждает, что причиной новой политики Великобритании с целью остановить поток беженцев, ищущих убежище в этой стране, стало то, что Блэра

"разгневали статьи желтой прессы о профессиональных нищих (под видом беженцев)".

Также Прайс пишет о том, что правительство пошло на ложь в ряде случаев, например, в инциденте с бывшим госсекретарем Уэльса Роном Дэйвисом, у которого угнали машину на юге Лондона, где он искал себе гомосексуального партнера. Правительство заявило, что Рон Дэйвис сам откровенно признался в этом инциденте, хотя на самом деле дело было предано огласке полицией.

Правительство также утверждало, что (министр по делам Северной Ирландии)

Питер Манделсон сам предложил уйти в отставку после того, как всплыла информация о незаконном получении им ссуды на квартиру. Между тем Манделсон отчаянно цеплялся за свою должность.

Прайс также пишет, что "новый лейборист" Блэр не такой уж "новый" – он мало чем отличается от большинства в своих взглядах. Когда Блэр спросил своего помощника о его сексуальных пристрастиях (Прайс – гей), премьер-министр сказал: "Надеюсь, ты не против моего вопроса, но, когда ты видишь прекрасную женщину, разве она тебя не привлекает?"

8***8й
Салли почесала за ухом полустершейся резинкой на кончике карандаша. Опустила локоть на столешницу, резинка прочертила полосу по грязно-коричневой шее. Ластик казался нежно-сливочным и утонченно-чистым, притягивал к себе взгляд, и Тони в n-ный раз подумал о том, что Салли очень красивая, но все-таки – негритянка, и это весомый минус. В n-ный раз подумал и в n-ный раз одернул себя. «Это расизм, Блэр». Явное и неопровержимое проявление расизма. «Не расизм – всего лишь вопрос вкуса», так сказал бы Аль. Поправка – так сказал Аль, когда шесть лет назад Салли Кейм положила грязно-коричневую руку ему на колено. Кейм не обиделась, Алистер не устыдился, оба приняли его слова за грубую, но забавную, ловкую шутку, на какие Кэмпбелл был мастером, а Тони продолжал из раза в раз, с завидным постоянством и упорством, обрывать себя. Алистер не в первый раз играл роль чертика на левом плече, и не в первый раз Блэр отдавал предпочтение ангелу справа – мировым нормам морали и этики. «Это расизм, Блэр», повторил он себе, «Всякий здесь скажет тебе, что Салли очень хорошенькая и выглядит не старше тридцати, а на чистую негритянку не тянет, и типичных недостатков в ней нет».
- …Тони? – Ее голос звучал слегка озабоченно, немного тревожно. Очень заботливо. Ее голос звучал так практически всегда, когда ей приходилось повторно обращаться к премьер-министру. Она, по всей видимости, считала это маленькой дерзостью, (с завидным постоянством и упорством), а не сходящую озабоченность и тревожность – данью уважения, к личности Тони, к его статусу, к своей работе и к конкретному моменту. Тони поднял глаза от той точки на ее шее, где застыл белый ластик, к ее лицу. Между бровей обозначилась легкая, серьезная и представительная морщинка: атрибут ни то ответственного подчиненного, ни то старательной школьницы.
- Что? – Переспросил премьер-министр. Сощурился, поморщился озадаченно. Оскалился, верхняя губа задралась, стали видны зубы. «Все мы полны недостатков, не перечесть». Так говорила мама. Она и представить себе не могла, что найдется столько охотников посчитать.
- Видео. Что ты думаешь об этом? – Терпеливо, но унизительно, болезненно внимательно и нежно переспросила Салли. Она говорила в тоне заботливой и вежливой медсестры. Он ей, должно быть, очень напоминал тяжелого больного.
- Я не совсем уловил мысль. – Признался Блэр. – Им не нравится… что? – Как бы в доказательство своих слов, непроизнесенных слов, в оправдание замешательства, он указал на экран монитора. Там было его фото. Ничего необычного, стандартное фото, срезок из выступления. Вполне пристойное выражение лица, и зубы не видны, и ни на пуделя, ни на мартышку он вроде бы не похож. Восемь роликов, порядка двухсот снимков, колоссальная популярность в Интернете. Судя по комментариям – очень забавное видео. В чем смех, премьер-министр Тони Блэр, не самый глупый и не самый медленный человек в Британии, признаться честно, мало себе представлял.
- Пальцы. – Кончиком карандаша Кейм постучала себя по суставу указательного пальца.
- И в чем проблема? – Он сощурился еще сильнее, как будто хотел разглядеть суть проблемы, но не позволяла слабость зрения. Откинулся в кресле, задрал подбородок. Приготовился защищаться.
- Их слишком много. – Как бы оправдываясь, робко произнесла Салли.
- Я что-то не совсем… им не нравится моя… жестикуляция? – Теперь он нагнулся вплотную к столу, максимально сократив расстояние между собой и своей помощницей. Помощница скорчила рожицу, карикатурно опустив вниз уголки рта и выпятив подбородок: «Чтоб я знала», подняла плечи и помотала головой из стороны в сторону. – Их беспокоит война в Ираке, проамериканская политика, или мои пальцы? Они недовольны моими руками?
- Не бери в голову, - поспешно возразила Кейм, - им не нравится, как Алистер моргает. Это видео разошлось по всей сети.
- А как он моргает? – Уже в совершенном недоумении спросил Тони. Вид у него был на редкость растерянный.
- Моргает. – Пожала плечами Салли. – Очень часто, пока говорит про Ирак. Смотрится странно.
- Странно, что человек моргает? – Воззрился на помощницу Тони Блэр. Она подняла руки, ладонями вперед.
- Все нормально, я не говорю, что он не должен моргать. Ты спросил, почему зрителям кажется, что это смешно, вот и все…
- Салли! – Протянул премьер-министр, мгновенно раскаявшись. – Я не хотел на тебя нападать, прости, я просто… в толк не возьму… я так смешно выгляжу в кадре? Мне взять карандаш? Как Алистер или…
- Нет, нет! – Запротестовала Си, рассыпаясь в ответных любезностях. – Ты прекрасно выглядишь в кадре, я просто объясняю, в чем идея этого ролика! Ты превосходно выглядишь, Тони! Всегда найдется кто-то, кому что-то не нравится, это не показатель… - Она развела руками, показывая, что по этому поводу можно еще говорить и говорить, говорить часами, все будет верно, но ведь и так все ясно.
- Ладно. – Сдался Тони и хлопнул по столешнице, показывая, что разговор окончен. – Передай этот вопрос Алексу, пусть подумает, что можно сделать и насколько это важно. Что у нас дальше?
- Нам прислали график из соц. отдела. Консервативная партия отклонилась от вертикали в право на тридцать процентов. У нас – ноль целых, четыре десятых… - График лег на стол, Блэр привычным движением подался вперед и изобразил живейшее участие в сочетании с непрерывной работой мысли. Школьником, он с трудом, из-под палки вникал в различные графики, Алистер, объясняя положение дел, никогда их не использовал, только упоминал вскользь об их существовании…
Аль. Как он там, сейчас? Врач говорил, что причин для беспокойства нет и жизни опасность не угрожает, но все же… его избили. На улице. Он потерял сознание и не мог подняться, да и сам… само… жуткое происшествие, оно не укладывалось у премьер-министра в голове. На его памяти такого не было. Рисовали карикатуры, монтировали клипы, распространяли жесткие подколки, обвиняли, оскорбляли, малевали надписи на дверях, преимущественно непристойные и чем-нибудь попоганее, кидались тухлыми яйцами и овощами, устраивали демонстрации, наконец, но…
А если бы его не нашли? Что тогда? Если бы его вовремя не нашли, он бы лежал на проезжей части до утра, пока… нет, об этом лучше даже не думать. Лучше было бы даже не начинать думать об этом, но Тони очень живо представил себе легковушку… Форд и Хонду… нет, Крайслер… за рулем – кто-нибудь с ночного дежурства или с хорошей попойки… девушка… молоденькая девушка, слегка навеселе, разгоряченная, возмущенная, в слезах, только что уехала из клуба без парня, взяла его машину и толком не знает, где тормоза…
Он бы представил себе грузовик, но за рулем грузовика не желала усаживаться истеричная полупьяная неумеха-девчонка.
- Это хорошо или плохо? – Он поймал себя на том, что неприлично долго таращится на график, а Салли давно уже замолчала и выжидающе глядит на него.
- Это прекрасно. – Ответ прозвучал раньше, чем Кейм успела подтвердить: «Это хорошо». Глубокий и сильный, бесцеремонно поглощающий, оттягивающий на себя внимание, топкий голос заполнил комнату. «Когда Алистер говорит – это не спич, это больше похоже на овладение». Когда Салли говорила это, где-то в самом начале, на первом сроке, кончик ручки влажно и сомнительно эротично скользил по ее губам. Тогда, наверное, она еще надеялась на что-то… В первую секунду Тони ощутил ни с чем не сравнимое удовлетворение. Если на Даунинг-стрит случался сбой или чрезвычайное происшествие – без Алистера не обходились. Если случалось то, что могли бы назвать прекрасным – этот голос просто обязан был прозвучать.
- Какого черта ты здесь делаешь? – Пришел в себя Тони.
- Свою работу. – Откликнулся Алистер, чуть поджав губы. Он бросил тонкую стопку газет на стол, они приземлились с сочным, почти непристойным шлепком. – Мы делаем невозможное, Тони. – Газеты под его умелою рукой легли в ровный ряд, каждая краем на следующей, точно карты на игорном столе. – У Таймс вылетели последние зубы, Сан в восторге. – Он собственническим жестом опустил пятерню на «Телеграф», выключил ее из общего ряда, большим пальцем подцепил страницы и раскрыл на середине. – Аманда проснулась, самое время сплясать.
Тони поднялся, приблизился к нему вплотную.
- Какого черта ты здесь делаешь? – Спросил он тихо, злым почти, прерывающимся голосом.
- Ты же не думал, что я останусь валяться? – Ухмыльнулся еще шире Аль
- Честно говоря, я надеялся…
Алистер Кэмпбелл был большим лейбористом, что кто-либо и когда-либо на британской земле, работа у Тони была его лучшей работой, и ради нее он был готов на многое пойти. Вешая себе на шею табличку «Зло – здесь» и уходя в отставку после дела Келли, он сделал не меньше, чем пытался сделать теперь – а пытался он не хромать и не подносить руки к правому боку. Что-то там с ребрами, пара сломана, вот еще…
Если бы его спросили, какого черта он влез в эту кашу, он бы не ответил. Точнее, он не ответил бы честно. Пришлось бы докапываться до ответа – сказал бы, что делает это для Тони. Для партии, для новой Британии – уже вряд ли. Нет, он не знал, почему начал заниматься этим, зато прекрасно помнил, как начал.
- Ты подумал?
Алистер слабо, неопределенно пожал плечами. Он стоял перед желтым столом Ричарда, точно в железной клетке. Он не смог бы сдвинуться, если бы вдруг пришла ему в голову мысль дернуться в сторону. И на шее у него красовался самый официальный, самый гадский его галстук – черный в горошек, издевательство над представительностью и респектабельностью. Он уходил из Mirrow. Слегка нервничал. Нет, ни слегка. Он обдумывал речь трое суток подряд вплотную, а уж сколько он передумал прежде, «абстрактно», по принципу «если бы, да кабы» - даже считать не хотелось. Стыдно.
- Я спрашиваю: какие-нибудь мыслительные процессы произошли в твоей рыжей бестолковке?! – Переспросил Ричард. Вообще-то, он рявкнул, но Алистер был в самом подходящем положении, чтобы назвать это действие «переспросил». Рич сидел за столом и не намерен был из-за него выбираться, как бы ни был разгневан, как бы ни хотелось ему побродить по кабинету и встряхнуть пару раз журналиста. Стотт четко отчеркнул: я – начальник, ты – работаешь на меня. Общего быть не может. Ты чужой. Я НЕ выйду из-за стола.
Кэмпбелл уходил из Daily Mirrow. Уходил из Today. Уходил от Ричарда. Ричард терял заместителя, терял превосходного журналиста, терял бестолкового, но в целом полезного и прибыльного Алистера. Алистер терял устойчивую, престижную, хорошую работу. Он изложил свою выстраданную за двое суток убедительную, уважительную и в должной мере сдобренную грустью речь, но редактор и владелец двух прекрасных британских изданий остался неудовлетворен. Алистер был в самом подходящем положении, чтобы назвать это состояние «неудовлетворен», хотя в действительности Ричард посоветовал прекратить лизать задницу, заткнуться и ответить как следует на «реальный» вопрос. – Она вечно оказывается где-нибудь в заднице, и если ты еще раз вляпаешься, может не проясниться. – Припечатал Стотт. Он был слишком мощным, чтобы иметь дело с обычными смертными. Более того, Алистер сохранял уверенность в том, что любой другой журналист либо вернулся на место и сел ровно, либо послал Рича на хрен и громко хлопнул бы дверью. Оба они много теряли, да, и Ричард, в свойственной ему манере, проявлял трогательную заботу, беспокойство за судьбу выпестованного им «парня», но сцена резко отдавала дежа-вю, их обоих это бесило. Стотта бесило меньше: он чувствовал свое превосходство, подтвержденную наглядным примером правоту, и изводился от тупости своего помощника. Алистер чувствовал необходимость, почти инстинктивную и ничем существенным не подкрепленную, перейти на новую волну. У Кэмпбелла было не очень с «гуманитарными ценностями», но памятью он обладал превосходной. Он помнил, как семь лет назад уходил в Today, польстившись на звание самого молодого редактора в истории газеты, помнил, куда посоветовал ему засунуть это звание Ричард, – там была даже не жопа, там было все интереснее и изобретательнее, - помнил, как Стотт отвернулся, тоже, наверное, впервые в истории газеты. Помнил, как скверно ему было после. Помнил душную комнату и слабый серый свет, просачивавшийся из-за двери в ванную, шум воды и стук дождевых капель по карнизу, за закрытыми ставнями. Помнил, как он не мог подняться. Спустить с кровати ноги. Встать на ноги. Куда-то пойти. Что-то сказать. Что-то подумать. Помнил, что силы кончились все и разом. Помнил, как поражен был, когда Фи впервые заплакала с ним. Ее лицо. Искаженное, изуродование страданием, красное лицо и огромный, мокрый, перекошенный красный рот… ее крики… она разбила стакан о стену. «Что я могу?! Что?! Ни черта я не могу, вот так! Так и есть!». И ему не удалось ответить ей: «Нет, милая, ничего не могу Я», хотя он собирался. Он не помнил, правда, как улетучилась разом бутылка виски, зато отчетливо и четко, мучительно подробно запомнил все, что происходило потом. Он вошел в кабинет главного редактора Today, шло совещание. Он достал кошелек и кожаным кошельком отхлестал по морде своего босса. Утопил ручку в стакане женского редактора, Ширли МакГи, а когда она завозмущалась и развопилась – вылил ей воду на голову. Он назвал ее гребаной сучкой. «Утихни, сучка гребаная, от твоего осиного гнезда не убыло. Заткнись!». От политического редактора, Эндрю Как-то Там, он получил мастерский удар в челюсть и упал на стол. Секретарша взвизгнула. На столе оказался Эндрю, и несколько раз подряд, в общем ажиотаже, Алистер впечатал ему коленом по яйцам. Босс по-бабьи, на высокой ноте, голосил. Истеричка. Кэмпбелла ударили по голове. Очнулся он в госпитале, лучше всего запомнились вроде бы мягкие, но настойчивые, прямо как Джеффри Паксман, «браслеты» на руках, вроде тех, которые закрепляют на запястье, чтобы измерить давление. Рядом не было никого. Голова болела, еще больше болели глаза, их словно выжигало уксусом или кислотой. Очень медленно, очень медленно, на них выступали слезы. Да, он помнил и отказ от спиртного, и общество для анонимных алкашей, и курс по избавлению от депрессии. По восстановлению. Депрессия. О, это совсем не то чувство, которое привыкли приписывать себе обыватели. Не легкая хандра, когда сыт по горло. Депрессия – это постоянная, неутихающая ноющая боль, изредка прерывающаяся взрывами и всплесками боли острой.
У Стивена Кинга – одного из трех великих современных американских прозаиков – особое внимание уделяется образам алкоголиков. Алистер читал Кинга в Кембридже, чтобы окончательно не заплесневеть от напыщенности и серьезности данной среды обитания, и никак не думал, что ему придется пополнить список Печальных Героев.
Если ты умудрился напиться так, чтобы это видели, и ляпнуть на людях то, что предпочел бы держать при себе – ты алкоголик. Вот так просто. Разом, за один вечер, зато на века. И с каким масштабом! В глазах каждого политически грамотного британца (однозначно не раз и не два напивавшегося, но тихо и без посторонних) Алистер Кэмпбелл, тень премьер-министра, - алкоголик, прошедший курс лечения. Алистер был в шоке. Он был в ужасе от того, какие последствия может иметь для человека бутылка виски из рабочего сейфа. «Бутылка виски» - с ехидцей напоминал он себе, - «Приведшая нас в соседний кабинет. К непосредственному начальству и уважаемым коллегам. И так хорошо эта бутылка разговаривала, что все подумали, будто это мы». Мы. То есть не Алистер Кэмпбелл и его шизофрения, а Алистер Кэмпбелл и его ненависть. Его Невыносимо. Аль не верил, что бутылка виски и пьяная выходка могут превратить его в больного, в Зависимого, но эта бутылка и эта выходка стоили ему работы, и бесполезно было убеждать общественность в своей правоте, нет, в таких ситуациях нет и не может быть своей правоты, своей правды. Если вдруг так случится, что ты спасешься, спасет тебя наверняка только трезвое понимание чужой правды и умение ей последовать, поступить так, чтобы в рамках чужой правды оправдать свою. Хитро и длинно, но в целом верно. А раз в целом верно, в целом правильно – надо делать. И Кэмпбелл, в прошлом таблоидный журналист, в будущем – тень Тони Блэра, добросовестно прошел курс лечения, от начала до конца.
У Стивена Кинга в романе «Томминокеры» слово «сорвался» употребляется двадцать четыре раза, и одиннадцать – в сценарии к «Королевскому Госпиталю», на который подсела Фи. То, что произошло с Алистером в кабинете его босса, в присутствии уважаемых коллег, назвали нервным срывом на почве пьянства. По прохождении курса лечения, Аль ни разу не сорвался на спиртное и стал вполне благонадежным, просто-таки образцовым трезвенником. И вряд ли кто-нибудь мог себе представить, как тяжело ему приходилось. Он точно знал, к чему стоит стремиться и чем можно бы поступиться: стремиться следовало к росту, и спиртное было самым малым, что Алистер готов был принести в жертву. Он точно знал. Он про себя знал практически все и больше, чем все, - про других, но ни Другие, ни Фиона, ни Тони не знали, от чего в действительности ему пришлось лечиться и на чем приходится держаться. Невыносимо. Невыносимо. Не к каждому, к счастью, в жизни проходит настоящее Невыносимо. Невыносимо – это когда жизнь вверх тормашками летит под откос, и кроме тебя еще никто не замечает, никто не понимает, не видит, но ты-то замечаешь, понимаешь и видишь, и каждая секунда твоей жизни – секунда мучительного падения, и падать еще далеко, и дно не скоро, но падать придется, неумолимо – в Невыносимо. А там, у самого дна, падение превратится во что-то другое, и ты будешь тонуть собственном дерьме, в ничтожности, мелочности, бездарности, бесполезности, в самом себе, в бесконечном забвении. В вечном забвении. Вот когда – Невыносимо. И если начинаешь падать, никто и ничто тебе не поможет, и если раз взглянул в пропасть – летишь до самого дна, и дерьмо в болоте не разбавить виски, а Невыносимо не заглушить злобой. Алистер знал, от чего ему нужно лечится. Знал, куда не может себе позволить снова сорваться. И висел, зажмурившись, над самым краем, пока пропасть Невыносимо не выпихнула его под зад, освобождая место для нового неудачника.
Все это он помнил лучше, чем помнить хотел. Так же хорошо он помнил, что Ричард, к глубочайшему удивлению, взял его обратно. Он помнил, можно было бы ему не напоминать. Помнил без посторонней помощи, без чужого вмешательства и сиятельного пинка под зад для усердия. Уж поверьте, он помнил.
По правде сказать, Алистер сбился со счета: сколько раз Стотт удивлял его и сколько раз вытягивал из…
- Я не хочу, чтобы ты снова увяз по колено в дерьме! Надеюсь – но сомневаюсь – мои желания с твоими совпадают. – Да, из этой самой субстанции. В дерьме. Не только по колено, но и по уши. – Дерьмо, Аль. – Не только совпадение желаний, а просто-таки мысли в унисон… - Именно в нем ты утонишь, если дальше будешь прыгать выше своей рыжей башки. Не по колено, а по самый затылок. – По всей видимости, Ричард полагал, что решение далось его помощнику неприлично легко и нужно хоть как-то попытаться исправить вопиющую несправедливость. Расставание с Mirrow было полно горечи и пройти обещало гораздо тяжелее, нежели расставание с виски или с отчим домом. Алистер Кэмпбелл пришел журналистом-стажером в газету, когда ему было двадцать пять. Стажером-напарником при нем была приписана Фиона Миллер. Они познакомились в пабе Mirrow, больше известном, как «Удар-под-зад» или «Ускорение», где напивались всевозможные неудачники со всевозможных проектов и должностей. Алистера поразила белизна, ослепительная, сверкающая белизна ее зубов и блузки. Фи никогда не считалась красивой, но тогда показалась Кэмпбеллу удивительно гармоничной: безупречное сочетание темного и светлого, недостатков и милых черточек. Он мог бы смотреть на нее, не отрываясь, сколь угодно. Там же, в том же пабе, он сидел, дожидаясь ее, когда ему объявили: «На работу в нашей газете, мистер Кэмпбелл, можете не рассчитывать. Подобных выходок мы не терпим». Вместо Фионы явился Ричард со вторым редактором, Джоном Пенроузом. Рич мельком оглядел дневной набор неудачников за стойкой и обратился к Алю, взъерошенному, злому и паскудно ухмыляющемуся: «Ты тот парень, который треснул Боба Эдвардса?», спросил Стотт. Застенчиво, почти виновато, Алистер признал, что позволил себе лишнее и был не вполне трезв. Для отдела кадров «эта выходка» была резким и явным минусом, для Ричарда Стотта – превосходной рекомендацией. Паб при Штаб-квартире Mirrow называли «Пинком-под-зад», но Алистер придумал бы для него другой титул, вроде «Протянутой руки» или «Охрененно удачного местечка», если бы занимался названиями.
В Mirrow Алистер Кэмпбелл начался. В Mirrow варился, до достижения состояния полной крутизны. Mirrow была его школой, его домом, единственным местом, где его готовы были и хотели терпеть, местом, где его смогли полюбить. Mirrow было дорого Алистеру больше, чем что-либо и когда-либо. Нет, он не принимал легких решений, но в пабе при Mirrow он встретил еще одного человека, и этот человек был нужен ему больше, чем Mirrow.
Алистер «полубодрствовал», уткнувшись в сложенные на столешнице руки. Прошлой ночью он готовил статью об уходе Спятившей Баронессы Тетчер и порядком вымотался, да еще эта чертова земляничная весна, туманная, серая – самое сопливое время года в Великой Британии – его доконала. Кин тронул его за плечо. Тронул менее деликатно. Тряхнул на третий раз и, решив, что так толку от товарища не добьется, интимно наклонившись к нему, проникновенно шикнул:
- Кэмпбелл! Алистер! Здесь человек из партии, очень хочет с тобой познакомиться. Энтони Блэр, Тони. От Новых Лейбористов.
Разрыв произошел, и «Не занимавшийся Богом» Аль Кэмпбелл видел в месте встречи и прочих незначительных обстоятельствах перст судьбы. Даже если бы Стотту удалось сделать решение не просто тяжелым, а самым тяжелым, его все равно бы пришлось принимать.
- Ты рассчитываешь что этот… Блэр… действительно победит? – Поинтересовался Рич, нагнувшись вплотную к столешнице, брезгливо, недоверчиво и подкупающе унизительно. Алистер снова пожал плечами. – У тебя язык прилип?! – Заорал Ричард, резко выпрямившись. Кэмпбелл испугался, как бы этот босс не вылетел из кресла. – Я хочу ответ: мне придется снова тебя подбирать, когда эта прекрасная затея влетит в трубу? И ты вместе с ней? – Вот тут пришлось ответить.
- У меня должно хватить гордости не прийти к тебе в третий раз. – Говоря это, журналист прямо и сознательно смотрел на свои ботинки. Он знал, что за словами последует буря, знал, что это почти худшее, что он мог бы сказать. Пожалел о том, что скажет, прежде чем начал говорить.
- Я не о твоей гребанной гордости, мать твою! Не подсовывай мне херню вместо ответа, Алистер, твою мать, Кэмпбелл! Скажи толком или вали отсюда, проспись, чтобы я тебя не видел… - Не подсовывай мне херню. Еще одна любимая сентенция Ричарда Стотта. Когда Алистер работал над статьей-спекуляцией, о погрешностях бюджета Найджела Лавсона, (его привлекали тогда события без событий, сенсационные байки), Стотт позвал молодого журналиста к себе и спросил, видел ли тот бюджет. Аль признался: не пришлось. «Так какого же хрена ты подсовываешь мне мусор?!». Ричард был исключительным учителем – с тех самых пор спекуляции Кэмпбеллу разонравились. – Вы с Фионой - мои лучшие, я не могу вас взять и просрать, чтоб потом вы скурвились сами. – Несколько смягчился Стотти. Понял, что воевать бесполезно, придется смириться. Алистер перевел дух, глубоко вдохнул воздух, как будто только что выбрался из клетки и сломал железный обруч, перетягивавший грудь.
- Просрешь меня. Фи остается. – Примирительно указал он.
- Я хочу услышать, - настаивал Ричард, с меньшей горячностью, меньшей яростью и меньшей грубостью, но большим упорством, - ты уверен? – Кэмпбелл пожал плечами. – Еще раз так сделаешь, Богом клянусь, выебу! Поднимусь и начищу тебе рыло, Аль! – Взорвался Стотт. Спрятав улыбку и опустив повинную голову, Алистер робко пожал плечами еще раз. С изумительным проворством Рич вскочил с места, Кэмпбелл метнулся к двери. Быстро, испуганно, почти вдвое согнувшись, точно в окопах и под обстрелом. Рич расхохотался – можно было и не гадать, он взял бы Кэмпбелла в третий раз, а может быть, и в четвертый…

- Как твои успехи? – Обратил ...

 Отправлено: 21.08.07 02:02. Заголовок: Re:

... ась Салли Кейм к девочке-секретарше, рухнувшей на стул рядом с ней и согнувшейся пополам. Иногда Си Кейм казалось, что она пересмотрела итальянской классики и ее сверх адекватное восприятие мира выдыхается, точно газировка в открытой бутылке. Ингода ей казалось – наступали такие моменты – что с уверенностью она не в праве, не может сказать: что это за девушка? Казалось, Си совсем не знает, кто она. Знает, что та совсем недавно поступила на работу, без рекомендаций, без поощрительного пинка под задницу и в самый горячий квартал. Знает, что девушка попалась вполне толковая и рукастая, знает, что втрое больше сил, чем вообще у нее может быть, она вколотила в проект «Склеить Кэмпбелла», и все усилия пошли прахом. Все это она знает, думала Салли, и замечала, что не знает другого. Не знает, какого цвета кожа у этой девушки, не знает, как на ней сидит классика и читала ли она «Всю Королевскую Рать», в двенадцать лет и позже в семнадцать, не знает, удивилась ли она в первый раз, когда лучший в истории школы парень согласился с ней танцевать, и во второй раз, когда никто из роя, стада мужчин, с которыми ей надлежало работать, не впечатлился ею… не знала, сидит ли эта девушка перед ней, или ей только кажется так.
Не зная, она задавала этой девушке вопросы, и слушала ответы, словно бы давала их сама и спорила с самой собой.
- Все бес толку. У меня открытие: он педик.
- Не новое открытие, дорогая.
- Реально педик?
- Реально, ты не первая, кто пришел к подобному ложному выводу.
- Ложному, ха! Я не знаю мужика натурала, который за двадцать лет не прокинул бы свою жену.
- Прокинул – в отношении адюльтера? Думаешь, не прокидывал?
- Мне думается, это Кэмпбелл. Прокинул бы, об этом бы знали.
- Она его девушка. А тебе не повезло в отношениях… с мужчинами.
- Мне очень повезло, но это факт. Ему не нужны девушки.
- Ему не нужна ты.
- Весело. Ему никто не нужен.
- Он глубоко увлеченный своей работой человек, успокойся на этом. Расскажу тебе небольшую секретную подробность: лицо нетрадиционной партии… чтоб тебя, не традиционной ориентации, привело Алистера в партию. Если бы он был геем, он бы им был, и об этом конечно уж знали бы.
- Он по уши влюблен в Тони!
- У них обоих по трое детей, а у тебя – нездоровое воображение, разыгравшееся на почве гормонального всплеска. Отнеси вниз ключи, я задержусь на пару минут.
Она аккуратно приоткрыла дверь – так, чтобы можно было ее закрыть, не показываясь людям в комнате, - глянула в щелку и прошла внутрь. В кабинете Тони, как и ожидалось, был только Алистер. Тусклая лампочка у стола работала, но Кейм показалось, что в комнате света нет. Аль спустил ноги с кожаного дивана и встал ей на встречу, в руке он держал блокнот, за ухом торчали ручка и сигарета. Ушки у Кэмпбелла отличались аккуратностью, но размер позволял добавить лишний карандаш. Алистер сонно, быстро заморгал на нее маленькими глазками.
- Работаешь допоздна? – У него чуть дрогнули плечи, нервно, судорожно, резко. Слишком сильно. Но на этом все. Кэмпбелл повел растрепанной башкой, влево и вниз: «Да, как не трудно заметить. Смекалистая моя». Рукава рубашки были на этот раз завернуты выше локтей. Разговор с ассистенткой вызвал у Си Кейм бурю воспоминаний, но все эти красочные и зачастую болезненные, восторженные моменты первых лет работы Деловитой Салли, Серьезной Салли, Салли-старателя, спотыкались об один единственный образ. О его локти. Светлые, сливочные, плавные… очень нежные. С длинными трогательными впадинками. Она вошла в кабинет и смотрела себе под ноги, чтобы не оступиться на каблуках, не спутать дорогу, не задеть за ковер… она была занята передвижением. Подняла глаза чуть выше, к столу… «Тони, пришли бумаги из комитета…». В паре дюймов от «жестянки» для бумаг, она увидела его руку, его локоть. Аль поправлял галстук, обернувшись к Тони, и локоть завис над столом. Тогда еще он отворачивал рукава, чтобы все, кому интересно, убедились: журналистика и спичи – это работа, требующая усердия и упорного труда.
Ей захотелось тогда взять его руку, согнутую в локте, светлую, почти сливочную, такую гладкую, такую плавную, взять и прижать в себе, к своей груди, локтем вверх, и поцеловать. Ей представилась тогда рука, никак не соединенная с телом – одна рука. Без обрубков, без обрезов и кровоточащих ран, вообще без конца, она просто увидела одну руку, с плечом, уходящим из кадра, и не увидела человека. Позже она часто вспоминала эту картинку, и в картинке было в равных порциях вожделения и символизма. Эти руки дирижировали «Всей историей», всем тем большим и великим, к чему Салли мечтала принадлежать, мечтала прикоснуться, всем, на что хватало глаз. И еще эти руки были самыми чудесными, бесподобными, прекрасными руками в мире.
…А если она сейчас встанет на колени у дивана и возьмет его руку… «Выйдет глупость, и все об этом знают».
- До завтра, Аль.
«Он человек, глубоко увлеченный своей работой. У него есть девушка, он не изменял ей двадцать лет. Тебе работать с ним еще срок. Не стоит, милая. Не стоит».

- А я уверяю, что ничего не стоит.
- Неужели?
- Да, не стоит. И не подсовывай мне это. С тех пор, как Mirrow вышло в он-лайн, одна история: под каждой статьей заявление вроде: «Да она спит с Кэмпбеллом! Да херню пишет!». Всегда найдется деятельный подонок, особенно в Интернете.
- То есть ты хочешь убедить меня в том, что это ничего не значит? – Напористо и возбужденно повторила Шери Блэр, поднимая с буфета распечатку карикатуры. На рисунке она была изображена в виде резиновой секс-куклы, в леопардовых стрингах, с обезображенной осклабившейся нечеловеческой мордой. Тем не менее, первая леди была вполне узнаваема.
- Именно так. – Подтвердила Фиона Миллер.
- И мне не волноваться? – Прищурилась Шери.
- Нет, хочешь – волнуйся. – В том же тоне откликнулась журналистка.
- Ладно, к черту их. – Смирилась миссис Блэр. – Расскажи о себе что-нибудь: столько времени не встречались…
- Не представляю, что рассказывать. – Призналась Фи. Фиона и Шери на кухне якобы впопыхах пили утренний кофе. Электронные часы духовки показывали 8:17, «ранние» дети убрались уже по школам, а с маленьким Лео возился глава семейства. Шери и Фи не виделись чуть меньше двух лет, Шери отчаянно недоставало терпеливой и внимательной подруги, Фиона вспоминала о первой леди не без теплоты, но не встречалась бы с ней еще два года, а затем и еще два. – Программа движется, Аль бегает. Грейс, - губы мисс Миллер, у сеемого края огромной белой чашки, чуть тронула улыбка, - воевала за какую-то поездку, но потом нашла на улице щенка и сговорила отца поменять щенка на поездку. Алистер почти каждое утро на пробежке, но гулять с тварькой не будет. Как обычно: «Это сделает Бертуччо».
- «Это сделает Бертуччо» - повторила с усмешкой, полной покровительственного понимания, первая леди.
- Не поддакивай! – Воскликнула Фиона, улыбаясь шире. – Ты замужем за самым самоотверженным папочкой в мире.
- Лучше бы он был таким же лейбористом. – Сокрушенно вздохнула Шери. Фи Миллер недоверчиво вздернула брови. – Да, не сомневайся! – Горячо, с полной уверенностью в вескости своих доводов настаивала супруга премьер-министра. - Великим реформатором он был ровно три месяца и одну неделю, до смерти Дианы.
- А мне вот кажется все, что замуж ты вышла не за реформы. – Протянула глубокомысленно Фи. Первая леди, в попытке сменить тему, или же просто спеша сказать то, что слишком долго вертелось на языке, сердечно и искренни объявила.
- Я восхищаюсь твоей работой, мне бы тоже хотелось делать что-нибудь настолько же важное, но слишком много времени отнимает поддержание образа… - Миссис Блэр имела в виду программу для обучения умственно неполноценных детей, разработанную командой, возглавляемой Миллер, сравнительно недавно. Фиона пожала плечами и скромно, чуть недовольно потупилась.
- Иногда кажется, и с этим что-то не так. – Глухо проговорила журналистка. Она быстра подняла на подругу блестящие, темные острые глазки. – Актеров не хоронили раньше на кладбище. Это был грех.
- Архаичный фанатизм! – Вспыхнула Шери. Ее родители были не самыми удачливыми, безалаберными, но преданными своему делу театральными актерами. Мать принадлежала к католической церкви
- Разбогатевшие актеры строили церкви. – Продолжала Фиона, словно не слыша ее. – Жертвовали деньги. Мы тоже. Борьба Аля с лейкемией, благотворительность, добровольные начала, мои школьные дела. Мы как будто всю жизнь делали не то, а теперь вот замаливаем. Зачем делали, если не то? Почему мы такие? – Она сморгнула, избавляясь от тяжелой мысли, и махнула свободной рукой. – Не бери в голову, меня заносит.
- Нет, мысль конечно интересная… - поспешно заверила подругу Шери Блэр.
- Нет, ты заговорила про образ и меня потащило, прости… - Она потерла переносицу, нахмурилась, поморщилась болезненно.
- Все в порядке, продолжай! – Улыбнулась ободряюще Шери и прибавила. – Ты ударилась религию?
- Нет! – Рассмеялась Фи. – Ты забыла, с кем я живу? На улицу выставят, в чем мать родила.
- Если первая не успеешь.
- Я начала потому… - Фиона замялась, возвращаясь к прежней своей мысли. – Ты сказала про образ. Я давно думаю, и сейчас особенно, что мы слишком много тратим на этом. Образ, образ, образ. Видимость. Вся жизнь выходит в видимость и под конец отчаянно пытаешься сделать что-то стоящее, потому что оставить видимость вместо жизни очень страшно. – Миллер зажмурилась, тяжело перевела дыхание и чуть ссутулила плечи. Мысль, долгое время выжигавшее ей мозг, вышла наружу, боль ослабла.
- Ну, раз уж ты все-таки здесь, – произнесла после паузы Шери, настороженно и с показным энтузиазмом, - давай еще раз про видимость. Начнем с моей прически, а кончим твоим партнером и бедняжкой Кор. Не против?
- Совсем.

Алекс Морган отхлебнул из мягкого, сотворенного из неизвестного материала, не картонного и не пластикового, а скорее из пенопластового стакана. Он порядком завелся и прикусывал край стакана. За восемь лет он научился не только держать эмоции под контролем – он научился делать вид, что под контролем держать ему нечего. Угрюмая, дегенератская мина – сплошною стеной. За восемь лет он свыкся с мыслью, что ему достался дерьмовый шеф. Хуже быть не может. Он даже представить себе не мог, с чего так разнервничался – нервничать стоило, или стоило, но повод для нервов был в феврале, когда шестого ушел Хил, два дня Алекс был начальником пресс-отдела, а потом девятого явился Кэмпбелл, впорхнув счастливой пташкой в кабинет, упал в его – свое – кресло и бросил: «Не надо меня ненавидеть». Дерьмовый шеф, дерьмовая работа, перспективы роста по нулям. Мы это знали в этом феврале, и два года назад в июне, когда Блэр – или Кэмпбелл - отрыл где-то Хила, и даже устраиваясь на место мы это знали, потому что Тони Блэру всегда хватало одной добавочной головы и следовало бы прочухать.
Мы это знали, нечего беситься. Но Морган сильнее прикусил стакан и остался с куском в зубах и горячим кофе, протекшим на пальцы и забравшемся под манжет. Он ничего не мог с собой поделать, его бесил его дерьмовый шеф. Впервые бесил именно он. Не то, что лезть вверх – все равно, что плевать против ветра, не то, что облом явился второй раз, не то, что Тони смотрит на него, а он не заслоняет обзор. Нет, Алекса бесил Кэмпбелл. Тот, кто садился на стол, если в комнате было четыре свободных стула, тот, кто мог назвать премьер-министра задницей или головкой от члена, и не получить по башке ни от прессы, ни от министра, тот, кто в комнате, битком набитой народом, вел разговор с кем-нибудь – чтобы слышали все его, но никто – то, за чем, собственно, все собрались. Тот, кто поражал мир лобовым подходом и верил, как в Матерь Божью, в то, что успех на выборах зависит от того, пьет ли кандидат чай и куда кандидат заправляет рубашку. Тот, кто засовывает обе руки в карманы по локоть, вертится при ходьбе и умеет быть настолько неприятным, что Блэр пару раз запускал в него чем потяжелее. Да, Алекса бесил Кэмпбелл, и еще чуть-чуть – то, что восемь лет Алекс пашет, стараясь ни в чем не уступать шефу, а на него не хотят смотреть, и теперь не проверить, было бы видно Тони улицу через настоящего Алекса. Омерзительно. Хуже некуда.
- Удивительное стремление казаться алистеровей Алистера. – Изысканно и тонко улыбался Мендельсон, поглядывая в окошко через него. И чуть позже: - Это все-таки – Алистер Кэмпбелл, и я не хочу ни коим образом участвовать в этом деле. Безусловно, Алистер компетентный специалист и полезный член общества, но мне до крайности не хотелось бы с ним соприкасаться. Не оценивайте, прошу Вас, мои слова как проявление расизма, но мне хотелось бы сохранить белый цвет – я не вижу себя в желтом. – Теперь Мендельсона нет, но это кажется, что его нет, а на самом деле он есть, и цветет махровым цветом, и далеко переживет его его банковский счет. Этот хренов английский лорд, если только не принц, грациозен, тактичен и педантичен где-нибудь на яхточке с блондинкой и ее четвертым размером, а Алекс остался здесь и по-прежнему изредка ведет переговоры по поручению пресс-отдела о фотосессиях и «эксклюзивных» статьях. «Помнится, говорилось, что Тони уйдет в отставку, уберет меня, а я уберу Алекса. Что получилось? Тони и Чери – в десятом номере, и я рядом с Тони, и Алекс работает на меня». Редкое удовлетворение на лице Кэмпбелла, большая личная победа, большой обогнутый риф, большой не пережитый страх. И очень много слов, которые мог бы сказать ему Алекс по случаю такого счастливого конца. Если бы сказал в прямом эфире – все, как одно, убрали бы цензурой: вдруг детки программу увидят…

 Отправлено: 21.08.07 02:05. Заголовок: Re:

- Повернись ко мне и не дергайся. – Надо же. Дохлопался крыльями. Вокруг тридцать три камеры и прорва газетчиков, плюс не хилая толпа, но за картонкой «Сальвадор Дали. Лондон.» их не видно и вокруг Блэра – вся королевская рать. Кейм с бумажками, настороже, усидчивая до посинения. Две стилистки. Художник по свету и ассистент сверяют «замер». Кэмпбелл, и так длинный, привстал на цыпочки и карманным гребешком пытается расчесать Блэру волосы, разметанные ветром. Орфган мечется из края в край, точно шило где. Тони вертится.
- Убери, ради Бога… - У него мучительно смущенный вид, он глядит себе под ноги, от напряжения сводит зубы.
- Стой спокойно, сейчас закончу. – Довольный Кэмпбелл облизывает губы, и эту секунду он похож на шлюху. Развязную и пошлую, с мелким окладом. Почти таким же мелким, почти того же уровня, что Алекс Морган – того же ранга шлюху, потому что по статусу Алистер тянет на мэтра своего дела, на даму, достойную заказа в номер Клинтона. Мендельсон изящно, но радостно лопает осьминожек, с черной икоркой и «Шато Марго», а Кэмпбелл без изящества облизывает Блэра, и оба они довольны. Не доволен неудачник-невидимка Алекс Морган, слопавший между делом пенопластовый край. – И мы не занимаемся Богом, - улыбается Кэмпбелл, прилежно зачесывая буйный кудри Тони назад. Он счастлив, он счастлив, даже когда Тони резко и сильно хватает его за руку, за голое запястье. Это «Не занимаемся Богом» сделало больше проблем, чем Келли и котик Хэмпфри вместе и разом, но он все равно счастлив, потому что он уже начальник отдела и «Не занимаемся Богом» его не сдвинет. Приятно, когда борешься не за свою жопу, тут нечего говорить.
- Дашь мне закончить? – Подбородок выкатывается, и теперь он похож на шлюху, в конце действия требующую оплату. Она в праве, и она работает, и ей, черт возьми, причитается, она знает свои права и хрен она кому позволит лезть поперек. Блэр вырывается – вырывается, хотя руками его никто не держал, и демонстративно уходит на линию огня, не повторив речь. Он похож на подростка, которому возле школы, так, чтобы видели парни из класса, мамочка платочком оттирает щечки. Его тоже бесит, но если бы он знал, насколько маленький у него повод беситься, влазя третий срок, он бы постыдился.
- Как Тони? – Кейм заботлива, как никогда. Еще одна мамочка. Их здесь двое, на кой черт третий, прозрачный Алекс? Могли бы взять стажера и сказать: «Сделай серьезный вид», он бы сгодился не хуже, а Моргану удалось бы поспать.
- Оскорблен до глубины души. – Алистер сегодня весел, безусловно, как говаривал Мендельсон, безусловно выдумал еще фразу, которую десять лет будут пережевывать и обсуждать. Говорят, Кэмпбеллу дали по морде, как следует, за грехи его. Вот, почему сегодня он особенно похож на шлюху: обычно он только присаживается на стол, как Джули в «Красотке», а теперь у него на физиономии слой косметики, чтобы искушения не было, налюбовавшись, поддать еще раз.

Техническая свита поглядывала на свой экран и возилась со светом. Лужайка у Биг-Бена – плохое место для съемки, но символичное и по своему величественное, оно стоит небольших проблем. Судя по разнообразной и изобретательной ненормативной лексике, почти перекрывшей шум толпы и голос беспокойной Кэрри Орфган, проблемы были чуть крупнее небольших, но место стоило, пожалуй, даже крупных проблем. Шесть секунд до прямого эфира. Мелькают вспышки, жужжит пресса. На экране крупный план лица Тони, на переносном телевизоре – физиономия Мартина Флеминга, ведущего шестичасовых воскресных новостей четвертого канала. Четыре секунды до эфира. Если бы Салли была более поэтичной, она сказала бы себе, что ради таких эпизодов стоит трудиться и стоит жить. Она не была поэтичной, всего лишь старательной, считала, что трудится стоит в любом случае, если каждый месяц получаешь за труд свой оговоренную сумму – трудится стоит особенно усердно, а жизнь, как явление, при всем уважении и любви к Тони, мало зависит от Тони и его эфиров. Эту речь написала не она, речь не заладилась и пришлось отклониться от правила о качественной работе и усердном труде. Салли Кейм мучила совесть служебная, когда она передала вопрос на разработку мистеру Кэмпбеллу, мучила совесть личная, когда Алю пришлось заниматься этим, собрав в кучу сломанные кудри и замазав синяки ее тональным кремом. Салли было нестерпимо стыдно, если бы она была менее разумной, она бы смогла покраснеть, она не краснела, но не чувствовала за собой права смотреть на экран. Вместо этого она смотрела на Алистера. Шел не десятый и не сотый эфир Тони Блэра, но к виду его спич-мейкера во время эфира Си Кейм не успел еще привыкнуть. В первые годы работы ее гораздо сильнее интересовали любые просмотры, и она усвоила общую привычку лучше прислушиваться, пока Кэмпбелл говорит, и отклоняться в другую сторону, если он возникает напротив экрана и перекрывает обзор. Нечего было говорить об эфирах Тони – их смотрели, буквально раскрыв рот. Вид Алистера, впившегося в экран, был Салли непривычен, неприятен и даже почти пугал, раз заметив себе, что лучше не смотреть, она и старалась не смотреть, даже если эфир ее беспокоил мало.
Его лицо, бледное, грубое, корявое и длинное, встревоженное и озадаченное, почти озлобленное – почти, но не до того. Руки, опущенные и словно застывшие в начале движения. Вид человека полностью поглощенного и почти ненавидящего, почти яростного. Да, в такие минуты самодовольный, вездесущий, но трогательно привязанный к Тони Аль Кэмпбелл выглядел подозрительно. Казалось, если бы руки его не застыли, он дотянулся бы и свернул Тони шею. Двадцать лет без отпусков и выходных он Тони любил – в перерывах на прямой эфир, во время декламации им же написанных речей, он ненавидел Тони Блэра, глубоко, полно и до конца. Вряд ли он сам сознавал это, иначе бы вовремя спрятался, но в такие минуты он принимал вид человека обманутого, страдающего, задетого и уязвленного, и, бесспорно, готового отомстить. Кажется, в такие минуты Аль знал, что не только он живет жизнью премьер-министра, но и премьер-министр проживает солидный кусок от его жизни. Его это не радовало.
Мгновение молчания. Секунда. Другая. Алистер чуть подается вперед, размыкаются розовые губы, и возникает чувство, что ему дурно, что он сейчас упадет…
Британская общественность заходится дружным и оглушительным криком одобрения, аплодисменты, когда их производит больше пяти сотен рук, звучат совершенно иначе – будь она более поэтичной, подумала бы, что они напоминают шелест темной тяжелой и влажной листвы столетних дубов, под дождем, в сильный ветер.
Кетрин бросается ей на шею и прыгает на месте, горько-кислый, как грейпфрут не в сезон, Алекс поднимает стакан из автомата, неприлично довольный Алистер – человек, который любит свою работу, восхищен своим образом жизни и обожает Тони больше, чем кто-либо, – делает широкий, непристойный жест. Жест не претерпел изменений с тех пор, как Аль учился в старших классах или в Кембридже играл в футбол, наиболее цензурное значение жеста: «Выебали». Кулаки сжаты, локти согнуты, подогнуты колени, энергичное движение – руками и корпусом назад, низом вперед.
- Есть!
Она улыбнулась, опустив глаза и в должной мере смутившись. Если бы Салли Кейм не была Салли Кейм, она рассмеялась бы этой выходке. А еще она взяла бы его за руку раз – в девяноста седьмом, и в другой раз – прошлой ночью, она бы не хуже Фионы Миллер смеялась его шуткам и влезала бы в его шкуру, и, может быть… но она была Салли Кейм.

В двадцатом веке создано было несколько весьма полезных и важных изобретений, таких как, например, атомная бомба или ватер клозет. К тому же разряду с известной натяжкой можно причислить Интернет, и лучшие, по мнению пресс-отдела Даунинг-стрит, детища Интернета – электронную почту и персональный час, с паролем на читку и на сообщения.
Два часа ночи, четвертое мая, ночь перед началом голосования. Самая нервная ночь предвыборной компании, потому что еще полагается спать и впереди неимоверно трудный рывок, постановка достойной победы или затертого поражения, приветственная речь или унизительные комментарии в ответ на вопросы: «Что Вы планируете делать дальше?», «Что Вы сейчас чувствуете?», «Что бы Вы хотели сказать Вашему сопернику?». В такие ночи особенно ясно становится, сколько всего еще можно было бы сделать, сколь недостаточно сделано и насколько бессмысленно, бесполезно и несолидно дергаться, когда нечего делать – время упущено. В такие ночи чат ценится больше атомной бомбы.
АК: я один беспокоюсь?
Принцесс-Си: не беспокойся.
АК: не спится?
Принцесс-Си: «Работаешь допоздна»?
АК: я слишком устал, чтобы составлять хит-парад дурацких вопросов. Может, после?
Принцесс-Си: когда ты успел устать? Тебя нет с восьми.
АК: был занят. В сети появился тест, Крис сбросил мне в середине дня…
Принцесс-Си: осторожнее, бескорыстный гей – это нонсенс.
АК: не трави душу. Тест на подходящую партию.
Принцесс-Си: работает? Стоит?
АК: нонсенс тоже интересовался. Я, как не странно, 99% лейборист. Абсолютный результат.
Принцесс-Си: не хочу огорчать тебя, дорогой, но абсолютный результат 100.
АК: я послал его Тони. Что-то сломалось, пять раз подряд – сраные тори.
АК: я сделал новый.
Принцесс-Си: неужели? Покажешь?
АК: Кто, Вы думаете, должен вести Британию на историческом третьем сроке в новом парламенте?
а) Тони Блэр.
б) Майкл Говард – человек с Кабинетом Теней, но без тени.
в) Чарльз Кеннеди – утомленный и чувствительный новый папочка, готовый украсть у себя и у своего ребенка.
г) Безымянный и безликий фашист, о котором Вы никогда не слышали.
д) Безымянный и безликий древоеб, о котором Вы никогда не слышали.
Если Вы выбрали «а» – идите голосовать за Лейбористов, если выбрали «б», «в», «г», «д» - не ходите голосовать, сидите дома.
АК: и это не была зля шутка.
Принцесс-Си: я не припомню, к сожалению, ни одной твоей доброй шутки, Аль.
АК: ты еще не слышала? Звездюк Свин назвал мои реплики в Комитете по Всеобщим Выборам«Компанией Злых Шуток». Я в ужасе.
Принцесс-Си: нет, последнее, что я слышала, это просьба прекратить вендетту с ВВС и заявление о Коршунах Кэмпбелла. Ты случаем не фашистский летчик? Есть что-то, чего я о тебе не знаю?
АК: да-да, конечно, я не сплю ночами, вынашиваю коварные планы, как бы разбомбить ВВС.
Принцесс-Си: Алистер, ты не спишь ночами.
ТБ: привет, полуночники.
Принцесс-Си: какой ты жизнерадостный, Тони. Отлично: незачем волноваться!
АК: Тони, иди, откуда пришел. Шери сделает из тебя фарш. Спи себе.
ТБ: не беспокойся обо мне.
АК: Я сделаю из тебя фарш.
Принцесс-Си: мне уже страшно…
ТБ: о… кажется, я вне твоего теста. Ни за что бы не проголосовал за «а».
АК: не кокетничай, друг.
Принцесс-Си: за тебя проголосуем мы двое. Окупим потери.

- Где ты был, Текери Бинкс?
- У Мартина. – Глухо выдохнул Алистер, перегнулся через спинку кресла и плеснул из кофейника в длинную чашку, с полустершейся эмблемой лейбористской розы.
- До кладбища бегал? – Как бы между делом обронила Салли. Не получив отрицательного ответа, она продолжала. - На диктофон речь записал? Обувь спонсорская? – Си Кейм имела в виду подготовку к триатлону. В девяносто седьмом году, когда Алистер Кэмпбелл слишком часто еще улыбался, от лейкемии умер его друг и бывший коллега, Мартин *. Через несколько месяцев рядом на кладбище появилась могила дочери Мартина, так же погибшей от рака крови. Синди * было шесть лет. С Грейс – неделя разницы, дни рождения друг за другом. Смерть всегда неожиданна и ужасна, а когда умирает ребенок – неожиданна и ужасна вдвойне. Большая часть весомых решений и поступков Аля Кэмпбелла носили характер вендетты, великой войны «с чем-то и зачем-то», так уж он был устроен. Кин просрал выборы из-за компромата в газетах – и Алистер ушел из СМИ, занял место пресс-секретаря партии, обеими руками взялся за победу на выборах. В девяносто седьмом, когда он слишком часто улыбался, Мартин и Синди легли рядом в землю, их разделяло полтора метра и стенки дорогих гробов. Кэмпбелл объявил войну лейкемии. Из Алистера вышел бы гениальный коммерсант, коммерсанта не вышло, но с благотворительностью Аль справлялся прекрасно. Уйдя в отставку, он большую часть сил и времени перевел на благое дело, и его посетила мысль участвовать в триатлоне – создать свою команду, «**», победить, снять деньги, пропиарить акцию, снарядить волонтеров. С плаваньем и велосипедом он ладил плохо, но бег ему давался с детства. Тренер, умная книжка, хороший стимул – и мы почти готовы к августовским победам. Небольшая заминка: нас снова позвал Тони. Бросить тренировки Алистер не мог, к временным затратам подходил прагматично. Наброски выступлений записывал в процессе, на диктофон-«соплю», выкраивал по полчаса на пробежку. Салли свое отношение выразила однозначно, еще в начале действа: «Это все замечательно, милый мой. Если бы я хоть на грамм верила в то, что ты не раскручиваешь новый бренд, влюбилась бы по уши и назвала бы святым».
- Си, не воняй.
- Ладно-ладно. – Отступила с готовностью Салли.
- Бегать не придется, кажется.
- Все так плохо? – Сарказм сменился искренним, немного суматошным женским беспокойством.
- Не так, но очень. – Усмехнулся Алистер. Печально, но без уныния. Не плохо.
- И что ты делаешь на кладбище, некрофил? – Возобновила атаку Кейм.
- Думаю. – Пожал плечами спин-доктор и чуть заметно поморщился от боли.
- О чем? – Лукаво улыбнулась Салли.
- О несбыточном. – Буркнул Кэмпбелл и добавил чуть погодя. – О том, что, может быть, они поймут: интерес Тони к прессе – оборотная сторона интереса к ним, к их словам и к их мнению. О том, что они не бывают довольны. О том, что они не знают, чего хотят, и ненавидят, потому что мы знаем за них.
- О несбыточном – подходящее определение. – Подтвердила печально Си Кейм. – Аль. – Она обернулась к нему и очень хотела посмотреть в малахитовые тяжелые глаза, но веки для нее не поднялись. – Не уходи. – Он промолчал. Промолчала и Салли, выждала немного, справила минуту молчания по Несбыточному и сбросила дохлятину в быстрый поток. Продолжала Си оживленно и даже весело. - Уже решили, где будем отмечать? – Нога на ногу, блокнот в руках. Верх деловитости, море сексапильности. В который раз на языке у непривыкшего повторяться спин-доктора завертелось паскудное «Если бы». Если бы Салли была секретаршей, а не личным помощником, если бы не выглядела скалой из мерзлого навоза, если бы Тони не соблюдал клятвы верности… славная стройная шоколадная коленка Си Кейм пришлась бы как раз по вкусу. Оба они развалились в видео-зале, на экранах мелькала нарезка с участков. Материал обновлялся, Роби и Сайра, «мастерицы» пресс-отдела, преподнесли небольшой подарок. Волноваться было бесполезно, демонстрировать волнение – взрывоопасно. Первые люди премьер-министра мысленно обратились в студень, выглядели неприлично скучающими и пресыщенными. Салли не выпускала из рук блокнот и все чаще хваталась за телефон. Кэмпбелл мирно «разлегся» в кресле, откинулся и вытянул ноги так, что и вправду почти лежал, прикрыл глаза. Голова болела. Сотрясение мозга, перелом двух ребер, каких-то там по счету, и что-то с ногой… черт, не вовремя. Совсем не вовремя. Сперва кампания, а потом триатлон. С больной ногой. Как интересно. – Или опять кончится выпивкой на Стрит? – И она брезгливо поморщилась. Фифочка. Поверил бы, если бы не имел с ней дело двенадцать лет.
- Не знаю. – Он пожал плечами. – Рано загадывать. – Чистое кокетство. – Для третьего срока – по меньшей мере, стадион.
- По меньшей? – Хитро сощурилась Салли. – А по большей? Рай господень?
- Да, знаешь, закажи-ка нам пару вип мест на облаках. – Ухмыльнулся Кэмпбелл.
- Пару мест на облаках, и пару для тори – в аду, - Кейм застрочила в блокноте, чуть склонив голову на бок и впятив подбородок. Изо рта у нее показался блестящий розовый кончик языка. Си была более чем довольна. – Если только позволите мне не касаться этого шестиметровой палкой. – Уточнила условия Си Кейм.
- Торгуйся-торгуйся. – Благосклонно покивал Алистер. Боль расплескалась, заворочалась, раскатилась волнами и ударилась о стенки черепной коробки. Не лучшая идея.
Не лучшая идея – эти слова пришли ему в голову уже на трибуне. Любопытно было бы, если бы вопрос об организации не был оговорен заранее.
«Оставь пальто, будет холодновато. Тони выступает в пиджаке, но для него я прихватила плащ». Дорожки, сектора, круглые прожекторы, крупные и мелкие, круглая сверкающая платформа посредине. Розовый циферблат над платформой, навису. Золотисто-синяя сказка в понимании Салли больше напоминала иллюстрацию к сверхсовременной научной фантастике. Не хватало киборгов и вида Марса за окном. Алистер не спросил: «Что это за мать твою над головой? Что за явление?», он задал другой, более важный вопрос: «Ты сдурела? В пиджаке! Он простудится, замерзнет!..». Про себя Кэмпбелл оставил другое, мстительное: если бы посоветовались с ним толком, не было бы ни холодищи, ни недоразумения под абстрактным потолком. Мимо пронесся Тони. За ним на «гвоздях» семенила прытко ассистентка Си Кейм. Салли скрылась – проверяла списки, подписывала счета. Веселилась по полной программе. Почему бы нет? Не приятно разве подписывать счет за услуги, предоставленные в такой прекрасный праздник? Праздник великолепный, двойное счастье – день рождение Тони и отдельное рождество для лейбористов. В том, что победа – вот она, в руке, под ногами, на гадостно мягкой ковровой дорожке, под кончиком ручки, под перышком у Салли, сомнений уже не было. Первая партия результатов из жопширов пришла полчаса назад, и Тони выигрывал с почти невозможным отрывом. Вторую ждали. Телефон в кармане трещал, грозился лопнуть, и Кэмпбелл выключил его. Собирались единомышленники, сторонники, журналисты и прихлебатели. Те, кто раньше звонил, те, кто еще раньше заливал дерьмом по глаза и по уши, подходили, пожимали руку, вежливо улыбались. Кто-то лез обниматься. Кто-то искренни веселился. Кто-то поджимал губы. Шери бродила вокруг, точно акула, почуявшая кровь и готовая впиться зубищами в подраненную жертву, наконец одна половина ее упрямства переборола другую и, расплываясь в натянутой, приторной, зловещей ухмылке, она подплыла ближе. Фи отлично поработала: подходящее платье, подходящая стрижка, подходящая девочка всем этим занималась. В какой-то момент улыбка Первой Леди перестала быть зловещей. Шери и Шери – куда она денется, придется смириться: друзей у нее не так много, еще меньше подруг, придется терпеть. Поцелуй на правой щеке показался не в меру жирным, но журналист подождал, пока женщина отвернется, и только тогда отер щеку.
Все ждали премьер-министра, упорхнувшего на разговор с королевой, милостиво соизволившей позвонить и узнать о положении дел.
Тони проскочил обратно.
- Еще четыре года суеты. Твоя заслуга. – Улыбнулся он суматошно, пытаясь отдышаться, крепко и быстро обнял. Рванул дальше.
Его заслуга. Да-да, конечно, его заслуга. Алистер в этот вечер лучше, чем кто-либо, понимал, что заслуга его не в едких фразочках, не в свиньях на плакатах, «компании злых шуток» и чашках чая в кадре. Великая сила - любовь. Так говорила Фи, собирая по квартире окурки или переворачиваясь на другой бок, закрываясь от света, когда он уходил из ее постели. Она говорила правду. Великая сила - любовь. Сила, бесполезная, закрытая для него, но решающая – для Тони. Любовь Джонов, Джеков и Смитов, миллионов людей без имен и лиц, о которых никогда не напишут и никогда не прочтут, – там, за окном. Любовь людей, прилипших к экранам и уставившихся на Тони, на того, кто умел – единственный в «новом ряду» - вызывать их любовь, необъективную, им часто не выгодную, безотчетную и непобедимую. Кэмпбелл лучше, чем кто-либо, знал – не делай ничего лишнего, не порть там, где портится, и они будут любить Тони почти так же, как любил его сам Алистер. Да, почти так же. Только он мог сделать так, чтобы эта любовь проявилась сильнее здравого смысла и чистого разума, только он знал, что делать и куда идти – потому что, на самом деле, был там, внутри котла, и знал, из чего варится этот Исторический Третий Срок. Он любил Тони той же алогичной, не терпящей объяснений, ограничений и подсчетов любовью, он знал и чувствовал, что сильнее ее нет и, если вынуть ее наружу, никакие доводы не помешают ей взять свое. Тони все забудут и все простят, потому что ему нельзя не простить, и это он тоже знал лучше, чем кто-то другой. Тони нельзя не простить, нельзя не любить, нельзя не верить в него.
На идиотском пидорском розовом циферблате вспыхнуло четыре нуля. Алистер отметил себе: поговорить с «прогрессорами», поблагодарить ребят за оперативность и выдумку, пусть и не на лучшем фоне. Полночь. Семидесяти восьми процентный результат. С днем рождения, мистер премьер-министр.
Он поднял бокал – первым. Тем же плавным, торжествующим и величественным движением поднялись золотые, светящиеся в полумраке бокалы и руки.
- За Тони! – Восторженно, пылко и весело крикнула Шери. За Тони, которого почти никогда не называли мистером Блэром, и только изредка – премьер-министром. За Тони, которого любили вопреки голове, потому что его нельзя и вредно было бы не любить. Он поднес шампанское к плотно сжатым губам и не выпил – не стоит. Он ничего не мог взять отсюда, самый первый и самый близкий, он был слишком, непреодолимо далеко, он не хотел и не в состоянии был забрать свою часть. Не мог забрать свою часть. Он вернулся – почти вернулся, почти, действительно вернуться означало бы остаться до конца, до десятого года в кабинете по соседству с его и просыпаться в три часа ночи, зная, что просыпаешься ты, потому что нужен ты чаще, чем остальные, нужен вдвое больше, нужен так сильно и так часто, что от сна, где Его нет, придется отрезать кусок, не велика потеря, - он вернулся, чтобы через три месяца добровольно поднять задницу и уйти. Снова уйти, туда, где его нет, потому что нет Тони, а он – производная, служебный элемент при любви мира к Тони и не может существовать вдалеке. Лучше бы его пинком под зад отправили в космос и предложили продышаться в безвоздушном пространстве. Просто встать и уйти. Это делается просто, Аль, поворачиваешься к дверям, сперва левая нога, потом правая. Это делается очень просто, и если, выйдя за дверь, в безвоздушное пространство, хитро приспособиться дышать жопой и не задохнуться – смело сможешь доживать век в благодати, покое и благоденствии.
Си сказала: «Не уходи». Она не знала точно, и решила проверить, верны ли ее опасения. Она не знала точно, насколько Аль Кэмпбелл слабее всего остального. Конечно же, он не мог остаться. С табличкой на шее – ни за что, а табличка там намертво. Тони мог позволить себе нанять еще одного пиарщика на срок кампании, но даже Тони не хватило бы сил, чтобы втащить спин-доктора на прежнее место, дать ему прежнюю власть и прежние полномочия. Сожрали бы обоих с костями.
Тони улыбается. Мучительная, въевшаяся улыбка, искусственно растянутый рот куда-то пропал, и теперь Тони больше похож на себя, так что смотреть на него не стоит. Теперь он не похож на Человека, Который Смеется, теперь он почти такой же, как шестнадцать лет назад, и, если смотреть на него, можно забыть хитрый способ дыхания жопой, и радостно добросовестно сдохнуть, не мудрить. Это конец, и совсем не счастливый, это страшный конец. Так уж случилось, что родился он мудаком и умел всего три вещи: быть полезным и верным, и довольным тем, что он это умеет. Еще говорили, что умел он красиво врать. Ну что ж – сейчас как раз подходящий случай. Сейчас он развернется – не сейчас, конечно, а часов через шесть, когда публика счастливо напьется, а Тони с Чери отправятся домой, - и будет врать утонченно и мастерски, всем своим видом. Он будет врать, что он счастлив, что он спокоен, что рад «зажить всласть». Он будет врать, что ему совсем не хочется повеситься на чертовом красном галстуке.
А в спину ему будет смотреть другой человек, беспомощный, растерянный и несчастный в этот праздничный, триумфальный вечер цвета золотого шампанского *. Человек, которого всю его жизнь называли Тони, почти никогда – мистер Блэр, и изредка – премьер-министр. Будет ужасаться тому, сколько может быть льда там, где должна быть кровь, и как легко человеку своего дела возвращаться и уходить. Будет тихо завидовать равнодушному и потому не цепляющемуся к прочувствованным мелочам другу, которого отпускать страшно, без которого невозможно остаться, без которого нельзя быть. И, наверное, будет думать, с сожалением и застарелой болью, что друг этот никогда не сможет любить его так, как Тони мог, хотел и пытался любить друга, способного остаться только другом, без сердечностей и женских драм.

Уничтожающее знание: ты не можешь больше того, что ты можешь. Это могут все, но не ты. Ты не можешь любить того, кого любишь, так, чтобы он об этом знал, чтобы он тебе верил, чтобы твоя любовь была равна его. Ты не можешь любить так, и поэтому те, кто отчаянно нужен тебе, те, до кого ты нем докричаться, думают, что ты не можешь любить. Действительно, совсем. Ничего не поделаешь. Ничего с этим сделать нельзя – сиди молча и пережидай, пока люди эти идут мимо тебя, обиженные, недооцененные, не принятые. Ты – подо льдом и им не слышно того, что ты скажешь, и ты к ним не прикоснешься. Твоя любовь не меньше, но на ней нет ни бантиков, ни рюшек. Ни строчкой, ни словом, ни знаком ты не дашь понять, что она есть. Ты не можешь.
Потребность быть поглощенным. Потребность быть чьим-то. Фиона сказала мне: «Самое время пожить для себя». Мне мало жить для себя. Это слишком мало, меньше, чем можно себе позволить. Она не сказала, я мог бы жить для нее – решила, не время. Для нее тоже мало. Я не верю в свободу. Я верю в радость единства. Когда собаку выбрасывают из машины, в конце сезона, чтобы не тащить в городскую квартиру, не возиться с ветеринаром и Бог еще знает с чем, становится совестно и говорят, что прекрасно быть свободным. Собаке не прекрасно. Она несчастна. Она может броситься. Я действительно, действительно недолюбливаю собак. Майк и Дональд кормили их – больше десятка брошенных шавок. Шотландия, не плохое место на отдых для людей, которые не любят возиться. Одна вцепилась в меня. Они смеялись и не сразу поняли, что действительно больно и действительно жутко, и лучше бы что-нибудь сделать. Собаке было печально. Она не была бешенной, но она не хотела прекрасной свободы и злилась, что умный хозяин решил: надо радоваться. Она не могла радоваться. Я не могу. Я не похож на собаку. Лиз увязла в психо-тестах, она бы разгадала, что я за зверь, но я не собака. Может быть, кошка. Кошке нужен дом, но никто не знает, насколько: кошка – не собака, она не умеет показать. Кошка находит путь к дому, даже если выбросить ее через окно Ровера на полном ходу. Кошка возвращается. Собака грызется, ее усыпляют. Или она находит других. Мне поздно искать других, лучше бы мне быть кошкой. Раз я вернулся – за четыре года будет еще раз. Может быть, позже. Лучше бы мне быть кошкой. Жопой чую, что лучше бы.

 Отправлено: 21.08.07 22:29. Заголовок: Re:

Я невежа, конечно, но кто такой Алистер Кэмпбелл? Кто-то из Правительства Великобритании?
А фик обязательно буду читать - как можно пройти мимо слэша с Тони Блэйром?

 Отправлено: 22.08.07 00:32. Заголовок: Re:

lilith20godrich
Алистер Кэмпбелл - глава блэровского пресс-отдела и главный пиарщик.

 Отправлено: 22.08.07 03:09. Заголовок: Re:

До конца ещё не скоро дочитаю - небыстрая у Вас вещь получилась - но начало нравится безумно. Настоящий политический триллер. И абсолютно замечательный язык.

 Отправлено: 22.08.07 08:19. Заголовок: Re:

k8
Очень приятно слышать - спасибо Вам!)

 Отправлено: 22.08.07 13:07. Заголовок: Re:

Отличный язык. Классно сделанный сюжет - мне понравилось.

 Отправлено: 22.08.07 13:28. Заголовок: Re:

Валет
Благодарю за отзыв, мне приятно.

 Отправлено: 23.08.07 23:24. Заголовок: Re:

Господи, это невероятно. Я в восторге и поражена. Никогда не читала ничего похожего.
А у вас ещё что-нибудь есть.

 Отправлено: 24.08.07 00:47. Заголовок: Re:

Ilmira
Очень рада, что Вам понравилось, но Вы явно преувеличиваете. Из моих работ на этом форме незаконченный "Черный замок" - скоро должно быть продолжение, история по Казино Рояль и "Памяти Жана-Франсуа", по Братству Волка. Они заметно хуже.)

 Отправлено: 24.08.07 21:27. Заголовок: Re:

Я не преувеличиваю. И перечитываю уже во второй раз. Я просто никогда не читала ничего подобного. Я никогда не представляла что кто-то что-то подобное пишет. Все таки это так близко к реальности, понимаешь что эти люди на самом деле другие только задумавшись о том, что все это написано. Некоторые шутки поражают - они звучат именно так как надо в этом месте.
Практически никогда не читала RPS, но теперь обязательно буду.
И зря вы себя недооцениваете. Это на самом деле классно.

 Отправлено: 25.08.07 09:17. Заголовок: Re:

Дочитала. Очень понравилось, и очень жизненно - если бы между этими людьми в действительности были бы такие чувства, они бы, наверное, так и проявлялись. А может быть, всё так и есть на самом деле?

Вызывают огромный восторг и дикую зависть два Ваших умения - во-первых, создание выразительных подробностей, которое наверняка основано на очень неленивом изучении материала, а во-вторых - сам язык, стиль написания.

Соглашусь с Вами, что этот RPS - лучшая Ваша работа. Другие пробовались, отмечались в сознании как что-то довольно интересное, но дочитывать их не хотелось. А тут - совсем наоборот. Мне кажется, сработал еще и тот эффект, что Ваш стиль очень подходит к данному времени, к данной обстановке.

Пишите ещё. ;)

 Отправлено: 25.08.07 22:42. Заголовок: Re:

Ilmira k8
Мне правда очень, безмерно приятно прочитать такие отзывы - пожалуй, "Masters..." стоило написать хотя бы для того, чтобы их прочитать.