|
Отправлено: 03.10.07 16:14. Заголовок: Re:
Вступление.
В год моего рождения виноградники, принадлежащие нашей семье, дали великолепный урожай. Цена на виноград слетела, чего никогда не допускалось прежде, отец ночевал на винодельне, и матушка, великая охотница до ягод, едва ли тоже не впервые досыта наелась Шардене и Пино Нуар. (Мы производили не только красное вино, но и шампанское, а потому выращивать приходилось оба сорта).
Как обычно, открытые бочки со смесью под шампанское оставили на Розовой ферме, а молодое красное отец разлил по чрезвычайно хитроумной схеме: треть отправилась в погреб на ферму, треть – в погреб на главной улице, двадцать бутылок - в лавку, двадцать – на пробу в Дижон, двадцать – в домашний погреб, на ежедневное потребление. Еще пять осталось в доме, в отцовском сейфе за портретом графа Де *, основателя предприятия. Ха. Эжен был математиком, да к тому же еще и талантливым программистом, а вас, друзья мои, по моим подсчетам, в отличии от ко всему привычного Эжена, эти цифры должны были уже изрядно поддостать. Что ж, придется потерпеть еще немного.
Итак, пять бутылок. Первую откупорили и распили в тот час, когда меня в первый раз уложили в деревянную колыбельку в родительской спальне, и матушка успокоилась слегка, приободрилась после родов: как-никак, она произвела на свет сына. Наследника. Меня.
Вино оставило двойственное впечатление: у него оказался удивительно приятный, подкупающий, мягкий вкус и на редкость гадкое послевкусие, шло оно легко, но после за каждый глоток становилось беспокойно и как-то даже стыдно. Акушерка с матушкой запивали его смородиновым сиропом для кира и долго отплевывались. Акушерка крестилась. Тем не менее, папа признал вино вполне удачным, и четыре оставшиеся бутылки задержались в сейфе. Одна должна была пойти мне на совершеннолетие, одну распечатали бы на моей свадьбе, еще одну – в день рождения первенца, и, наконец, последнюю должен был открыть я сам, когда почувствую, что силы оставляют меня и пора бы на вечный покой. Таким образом получалось, что самое старое, самое лучшее вино утешит меня в последние дни.
По всей видимости, отец воздал этому продукту даже больше должного, потому что еще один набор, точно такой же, отправился в замок Нуар – госпожа Де Нуар как раз была на сносях, об этом знал весь город. Ребенку уже выбрано было имя: Эжен Луи Оноре Филипп. Двенадцатого марта госпожа Де Нуар разрешилась от беремени. Мать Эжена умерла в родах, отец застрелился, все пять бутылок, без разбору, в числе прочих, выпили на поминках. Рыжие занавески на окнах и дверях на восемнадцать лет сменили черные.
«Если ты достаточно высоко,
Мир кажется лоскутным одеялом.
Кажется, что он принадлежит тебе».
Если перевести на английский, поставить на правильный фон и раздробить строчки, получится отнюдь не дурная песня. Поля – прямоугольники-лоскутки, выступавшие чуть заметно над уровнем голой земли, разделенные тонкими жесткими серыми швами, - проплывали внизу, за окном. Он так и не научился называть окна самолета иллюминаторами – не захотел и не смог. Желто-зеленые – засеянные, темно-зеленые – заброшенные, красноватые, медные – распаханные, но пустые. Простые. Такими простыми, но просто-уютными бывают только прямоугольники. Изредка на одеяле возникали декоративные нашивки лесов и городов, изредка швы становились длиннее и шире, шли под другим углом, и в них угадывались дороги и реки. Самолет снижался, на дорогах проступали бусинки машин, отдалялось алмазное солнце на шелковом небесном балдахине. Города приближались. Он различал уже не только дома, улицы, но и мелочи вроде мусорных баков и цветочных клумб, качелей и горок на детских площадках. Он мог бы пересчитать окна в каждом этаже каждой бетонной коробки. Мир приобретал все больше реальных черт, но оставался прекрасным и навевал еще мысли о теплом и мягком одеяле, о мягком и теплом, по-детски легком, безоблачном сне. Само собой явилось нехитрое объяснение: в мире, под оголенным беззащитным брюхом Боинга, не было людей. По крайней мере Ему, несмотря на все приложенные усилия и призванные на помощь очки, не удалось высмотреть ни одного.
- Прошу прощения… - с неожиданно возникшей и пропитавшей голос и взгляд нерешительностью окликнула его стюардесса. – Извините…
- А? – Обернулся к ней неловко и резко задумчиво-печальный молодой человек, задремавший в кресле у окна. Экзотичной формы серые глаза показались девушке слишком уж заспанными и странно, доверчиво трогательными. Их обладатель часто, с изумительной скоростью моргал, пытаясь стряхнуть с густых черных ресниц липкие, смоляные капли сна. Стюардесса постаралась улыбнуться, но улыбка замерцала на засахаренных блестящих губах нервно, переменчиво, боязливо, колеблясь, точно свет от лампочки, по которой крыльями бьет мотылек.
- Столик. – Прошептала она и большим пальцем указала вверх. Слова она выговаривала преувеличенно четко, чтобы собеседник по губам различил то, что не расслышал. Она уже разбудила его, но вела себя так, как будто разбудить боялась, запоздало стремясь исправить невольную ошибку – настолько поразил девушку его первый взгляд. Взгляд, пронзающий насквозь, взгляд, без труда обнаруживающий, какого цвета у нее белье, и кожа под бельем, и мясо, и кровь, и кости. Взгляд, ледяной волной накрывающий внутренности и душу. Этот взгляд мгновенно сменился растерянным, сонно-трогательным, но прочувствовать и запомнить его девушка сумела слишком хорошо.
Распространенная реакция на шок – нервный смех. Она не осмелилась рассмеяться, но электрической вспышкой в голове у нее сверкнула хулиганская мысль: «Будь у меня душа девкой, как на картинках в воскресной школе, он и ей б под юбку заглянул», и улыбка на сахарных, обильно смазанных блеском губах зажглась ярче.
- О… - Выдохнул растерянно пассажир, бросил взгляд на табло «Пристегнуть ремни» и поспешно захлопнул серый железный откидной столик. Щелкнул задвижкой. Пожал плечами, уголки губ опустились, «В жесте крайнего недоумение». Вид в эту минуту у молодого человека был необычайно занятный, напряжение рассосалось, улетучилось в раз, раздетая удивительным взглядом, озябшая натура очнулась, встряхнулась, оттаяла.
- Никак бы не подумал, что так скоро сядем. – Мотылек упорхнул, ускользнули тени, улыбка разлилась ровным слоем по миловидному рисованному личику. Двенадцать минут спустя Боинг – игрушка, брошенная на одеяло, - приземлился с грохотом и понесся по посадочной полосе. Люди в салоне зааплодировали, неистово, неудержимо. Молодой человек сделал тысячу перелетов в последние годы, и почти каждый раз люди вокруг аплодировали – гораздо прочувствованнее, чем на его концертах. Как будто боялись где-то в глубине душе разбиться на полпути, сгореть заживо, не добравшись до милого дома, до делового партнера, до заслуженного отдыха. Или, может быть, они боялись зависнуть в небе? Навсегда? Когда пролетали над Бельгией, полог был испещрен белыми росчерками, покрыт белыми складками, перечеркнут белыми нитями. Паранойя паранойей, но шанс столкнуться с одним из самолетов, прошивших голубой полог белыми нитями, у них был, и далеко не такой мизерный, как хотелось бы думать. Да, заключил молодой человек, еще сотню лет миллионы кретинов будут подниматься в воздух, а про себя делать ставки, загадывать: «Сегодня? Завтра? Все пройдет нормально, не о чем беспокоиться, но если… если…».
Если они врежутся? В них врежутся? Диспетчер упадет в обморок, или придремлет на пульте, или уйдет малость побастовать? Нос какого-нибудь Ту-154 с отказавшей навигацией войдет в центр, заскрежещет жестянка, полетят, зазвенят стекла, хряка на месте справа причешет осколком, первый пилот, по инерции, безуспешно пытаясь увернуться, направит Боинг вниз, самолет накренится, кукла, та, что торчала недавно в проходе, с визгом покатится на заднице к носовой части, закрывая руками бестолковку и мельтеша подогнутыми ножками. Юбка на ней задерется, и второй пилот увидит ее маленькие, сливочные ягодицы, голубые трусики и кружевные резинки чулок. Он подумает: как это он не сподобился вовремя, до взлета, в сортире, оттрахать эту сладенькую девочку. Пообещает себе сделать это тут же, в безопасных двухстах метрах от горящего Боинга, если удастся остаться в живых. Это будет последним, что он подумает и в чем себе поклянется: его голова, снесенная самым крупным, толстенным осколком с носа Ту, откатится раньше, чем опадет стояк, и приземлится ровно между ног размалеванной куклы. Упрется подбородком прямо в дырку, прикрытую тонкой тканью. Кукла завизжит еще громче и вытаращится так, что жесткие от засохшей туши ресницы поцарапают белки. Ее крик сольется с подвыванием семейных неврастеничек и дружным, богатырским ревом кучки мелких, отправившихся в тур-поездку и застрявших в небесах…
- Дамы и господа, наш самолет совершил посадку в аэропорту «Шарль Де Голь», температура за бортом плюс двадцать пять градусов, капитан корабля и экипаж прощаются с вами, надеемся, наш полет был приятным, до скорой встречи. – «Оцените, умоляю вас, кто-нибудь, мой приятный и вежливый голос, заберите отсюда далеко-далеко и не заставляйте больше разносить по рядам тухлое мясо с фасолью, заклинаю вас, я этого не вынесу!».
«Нет, это уже перебор», оборвал себя молодой человек. «Сюрреализм. Даже если выдавить глазные яблоки, она ведь не совсем кукла, не в полном смысле, и ресницы у нее недостаточно жесткие».
«Ты болен, Ники. Тебе нужна помощь» - выстрелила в мозг давно забытая фраза. Кто ему это говорил? Ах да…
«-Ты псих, Ники.
- Спасибо, мама». Это почти невозможно было забыть.
В кармане завибрировал мобильный. Успел включить на автомате или не выключал? Шансы на столкновение красным столбиком в термометре подпрыгнули лихо, тело обдало жаром. Тут и забастовка диспетчеров не понадобится…
- Салют.
- Как долетел? – Поинтересовалась с другого конца света, («С другого света», подумалось ему), Элен, первый помощник и жуткая липучка по совместительству. Временно исполняющая обязанности заботливой супруги и еврейской мамочки. Бойкая, бодрая, свежая. Застоялась лошадь в стойле, заняться нечем…
Когда подбородок мертвеца коснется щелки, первым делом, инстинктивно, на условном рефлексе, кукла подастся вперед и еще чуть раздвинет ноги. Орать будет потом.
- Прекрасно. – Ники даже облизнулся.
- Голос странный, хуже, чем обычно. – Безжалостно прокомментировала Эли. – Я разбудила? Который у вас там час? – «Ступай к Холмсу в помощники. Ты чудно справишься, а его перестанут считать пидерастом».
- Полдень по ме… - хотел закончить в привычной терминологии, «По местному времени», и спохватился. – Полдень. – Повторил он с легкой усмешкой. «Местное» время было единственно правильным, верным. Его временем.
Пассажиры потянулись к выходу, молодой человек вытянул из-под сидения сумку, в стиле Гейлорда Факера: на грани – в ручную кладь.
- Из Чикаго в Рим, из Рима в Париж, из Парижа – к черту… - рассуждала Элен тем временем. – Измучаешься.
- Из Парижа на поезде в Страсбург, из Страсбурга автобусом в Дижон, из Дижона два с половиной часа до места. – Поправил Ники.
- Жуть. – Резюмировала девушка с другого конца света. – Послушай, - лениво протянула она, - тебя спрашивал Саркози… по поводу ролика.
- Что не так? – Он замер на месте, по обеим сторонам потекли в бежевый подвесной коридор путешественники.
- Все в порядке, не возбуждайся. Я отправила его к Киму, как ты говорил. Он не вполне доволен.
- Не вполне моя забота. – Пожал плечами Николя и двинулся дальше по коридору, кивнув на прощанье кукле. «Сначала прижмется – потом заорет», подтвердил про себя он.
- Как знаешь. – Отмахнулась Эли.
- Хорошо, я переговорю с его Умником. – Смирился молодой человек. - Да, вот еще что. Найди мне парижскую персоналку Кима и устрой встречу с леди М, до восьми вечера.
- Ты думаешь, она захочет с тобой встречаться? – Засомневалась девушка.
- Я ей сильно нравлюсь с тех пор, как она перестала меня ненавидеть.
- Удовлетвори мое любопытство: ты с ним спал? – Тон девушки с того света стал заметно более… заинтересованным.
- Была попытка, в мои семнадцать. – Беззаботно отозвался Ники. – Я был решителен, настойчив и пьян. Он уложил меня спать в своем номере. Винсент очень любил, чтобы все было… в порядке. – Последние слова прозвучали гораздо серьезнее, он заметил с удивлением, что голос его дрогнул. «Только не плачь, детка», посоветовал себе странный пассажир.
- А теперь он в полном… - Эли выдержала паузу, чтоб он успел сам подумать то, чего она не решалась сказать, - порядке. – Она хихикнула, почти беззвучно. Старая шутка, но вполне неплохая.
- Вроде того. – Согласился Николя. Шутка действительно была неплохая, но он не считал Винса подходящим предметом для шуток. Совсем не считал. И хотел бы, чтобы его помощница об этом знала и сделала выводы, а если б и не сделала, так хотя бы заткнулась.
- Скажи, все это воссоединение с семьей как-то связанно с ним? – Спросила Элен. Она не допускала неловких застенчивых пауз, но речь ее замирала дважды на этой фразе.
- Ты очень любопытна. – Осадил ее Ники.
- Мне придется около месяца сидеть в твоем кресле. – Напомнила девушка с того света. - Оно неудобное, у меня в нем немеет задница, так что я имею право знать. – Резонно, с этим не поспоришь.
- Хорошо. Он умер. – Прозвучало буднично, обыденно, должно было прозвучать буднично, но Николя пробрало насквозь. «Это очень страшно, когда смерть – в порядке вещей. Когда Такая смерть – в порядке вещей».
- Это известно. – Непримиримо откликнулась Эли.
- Да, известно. – Подтвердил Ники. - Он умер, а перед тем три года маялся, так и не сделал своего лучшего фильма, но перед смертью сказал: все, о чем он жалеет, это его побег. То, что он двадцать лет жизни с отцом вычеркнул из списка. Леди М он любил, Адель тоже. Очень пристально, очень явно любил. Они знали. – Тут он сорвался. Он думал об этом не раз и не два, старался думать спокойно и чувствовал, что дрожать начинают мысли и плечи, а где-то внутри ходуном ходит сердце: на нем, в нем трахаются, сплетясь воедино, жалость к Винсу и жалость к себе, скорбь по мертвому и скорбь по живому, по вечно живому и по заведомо мертвому. Досада. Обида. Негодование. Обостренное чувство несправедливости. Неправильность и нежелательность перемен. Неправильность отсутствия перемен. Все это – слишком много, чтобы быстро заткнуться и скромно, толком обмозговать положение. - Мои родители… моя возможная леди М… а, к черту. Моя мать… если тебе все еще кажется, что я плохо одеваюсь, так это единственное, что я получил от нее.
- Заговорил коряво. – Хладнокровно обрубила Элен.
- Это потому, что искренне. – Парировал Николя.
- Убедил, продолжай. – Деловито жужжали колеса под сумкой, он вышел на круг, до стеклянной внутренней стены долетали белые брызги. Когда-то «Шарль Де Голь» казался ему волшебным местом, теперь он побывал почти во всех крупных аэропортах мира, и все равно округлившимися глазами вцепился в черный клубок подвесных дорожек над белыми пенными струями фонтана. Мимо него пробежали две девочки, наверное, родители послали занимать очередь на паспортный контроль. Та, что помладше, была в розовом платьице и нелепых огромных сережках, бившихся о тонкую загорелую шейку. Девочка постарше, в джинсах и с хвостиками в стиле Пэппи Длинный Чулок, отставала и держалась за лямки желтого рюкзачка.
«Одна – на рождение первенца», эхом разнеслось в голове. «Прости, папа. Оно превратится в уксус. Жди внуков от Морган, не от меня».
- Мне казалось, что все так, что я все понимаю. – Продолжал он. - Но тут, после похорон, на разделе «Мертраж», меня будто по голове стукнуло. – Он ухмыльнулся. Что-то вроде ухмылки он изобразил и тогда, когда стукнуло. Он сидел по левую руку от Кима, в легендарном Кафе Соли. Плакать там было бы до крайности глупо. - Винсент был, конечно, ленивый и не всегда правильный, но явно не глупый мужик. – Словно оправдываясь, прибавил Ники. - Я полез в актерское дело из-за него. Я писал такие песни… в том числе, из-за него. Я привык думать над тем, что он скажет. Чувствую, в последний раз он сказал не глупость.
- И ты понесся в родной… как его там? – Деланно-пресно протянула Эли.
- Эвиль. – Торжествующе отозвался Ники. Ему было приятно почувствовать, что девушка с того света тоже знает не все. - Пишется, как «Зло» по-английски. Стены там из желтого песчаника, и часы отстают на пятнадцать минут от времени по парижскому меридиану. – Мечтательно, невольно сощурившись заключил Николя.
- А?.. – Челюсть у Элен, по всей видимости, отвалилась и как следует брякнула о стол.
- «Имя этому городу Зло,
Не обманут
Золотые стены его.
Догорает
На гнилой мостовой
Стылый отсвет, белым огнем.
Застывают унылые тени». – Подтвердил Ники.
- Мне почему-то казалось, мнительной, что это тонкая метафора о бренности материального благополучия и прелестях нонконформизма. – Она помолчала, переваривая информацию и убеждаясь в том, что соглашаться с ней не намерены, и процитировала в ответ. - «Ах если б знали, из какого сора растут стихи…»
- Это сувенир с твоей родины? – Осведомился Николя. Он вошел уже в длинную, размотавшуюся кишку-очередь на контроль, взглянул на второй пустой вход, «Для граждан республики Франция», усмехнулся, глянул на паспорт, утвердился в том, что место ему среди граждан и вошел во второй проем.
- Это Анна Ахматова, неуч. – Самодовольно припечатала Эли. Николя услышал тихий, жалобный скрип: должно быть, помощница в прямом смысле влезла в его кресло и крутилась на месте.
- Есть хороший перевод на французском? – Здоровенный негр с шоколадной лакированной лысиной с сомнением уставился на его паспортное фото, нахмурился. Николя нервно облизал губы. Ему хотелось бы лизнуть шоколадную кожу, обтягивающую крупный череп, в котором было совсем не крупно мозгов. Десять, двадцать, тридцать секунд негр смотрел на его нос, на фото. Наконец дал слабину, возвратил бумажку, Ники прошел дальше.
- Есть мой. – Гордо заявила Элен.
- Избавь. – От всей души попросил Николя.
- Даже так? – Взвилась девушка. - Ну подожди, я стану известной, куплю себе неудобное пижонское кресло, а Лагерфельд нарисует для меня платьишко, получше твоего костюма.
- Господи. Надеюсь, ты его не наденешь? – Хорошее настроение возвращалось. Вот чего не ожидал…
- Я пройду в нем по красной дорожке к заслуженному Оскару.
- Договорились.
- Послушай… мне жаль, что он умер. – И этого тоже… не ожидал. - Я видела его всего два раза и не смотрела кино, которое он делал, но мне жаль. – Эли никогда не бывала слишком честной, никогда не выдавала слишком настоящих слов. - Его любило много хороших людей. Это без тебя. И он тоже… плохо одевался. – Неуклюжая, но по-своему обаятельная попытка разбавить пафос.
- Он был болен, если ты о плаще. Ему было ужасно холодно, даже в Бразилии, в августе. – «Я же говорил: Винс – не предмет для шуток».
- Не говори мне, что я оскорбила память человека, который три года сражался с опухолью и на чьих похоронах был полный состав звездочек из Америки и Европы. – Сарказма хватает, еще, пожалуй, больше подлинного страха: Эли никогда не боялась быть бездушной сукой, но панически боялась ею казаться.
- Не буду. До скорого, детка. – Отбой. Тесный лифт, гладкий и скользкий пол, Пинк вместо Моники на рекламе «Руж-Диор». Плотный строй пестрых автобусов, тускло-зеленый склон, запах выхлопа и дыма, теплый, ждущий асфальт. Шальная усмешка вперед злодейских сентиментальных слез: «Здравствуй, моя родина».
(Продолжение следует - в скорейшем будущем).
|
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума