Slash World

По заброшенным пастбищам, что простираются за Вынью до самого леса, я бродил не один час и не два. Чего искал – не знаю... Видел лисицу и много ночных бабочек. Вернувшись домой в тот серый предрассветный час, когда бегущего волка не отличить от дворовой собаки, перемахнул через скрипучую калитку и, добравшись до сеней, моментально уснул.
Мне снилось, что я сижу у самой границы черной тайги на трухлявом пне. Вокруг играют разноцветные светлячки, а я сижу, безвольно уронив руки, лицо к темному небу поднял. Вокруг ночь, и страшно, и что-то огромное за деревьями бродит, шевелит когтистыми лапами мягкий мох. Пробирает колючая дрожь, но не от страха, а от лесного холода, и по лицу текут горячие слезы.
Во сне я плакал, потому что на себя злился. Понимал, что поступил глупо и по-детски, напридумывал себе невесть чего, а потом, когда ткнули мордой в правду, вздумал обижаться. Однако до того мне было больно и горько, что никак я в том сне не мог успокоиться, все смотрел на небо и выл, словно зверь лесной.
Только вдруг легли мне на плечи ладони. Распространяя мягкое тепло, прошлись по рукам, огладили запястья, да и сомкнулись вокруг пояса, крепко к позади стоящему человеку прижав. Я хочу повернуться, в лицо его посмотреть, а не могу – весь стал, будто каменный. От незнакомца, что в кольцо теплых рук меня запер, словно льется жизненная сила, а еще спокойствие: понемногу, словно отмирая, я забывал и про свою беду, и про горькую обиду. Он волосы у меня на голове дыханием шевелит, осторожно в макушку целует. Чувствую, что еще немного, и совсем отогреюсь, смогу к нему обернуться и тоже прижаться в ответ... Только лес вокруг вдруг зашумел, издалека полились человеческие голоса, звон, резкие скрипы...

- Буди этого негодяя.
- Здрасте-пожалуйста, получите-распишитесь! С каких это пор у тебя, Видия, такие словечки в ходу? Вчера любимым внуком был, али я чего перепутала?
- Так, чай, вчера он невесть откуда под самый рассвет не припожаловал!
- Ох, неужто в деревне всю ночь пропадал, никого не упредив?
- Бесы его знают, где он пропадал, только я в окно видала, как возвращался. Идет, ели ноги волочит. Верно с Шумскими молодцами брагу хлестал!
- Ничего он не хлестал, - пресек крикливые женские речи третий голос, тяжелый и усталый.
Тут уж я разом глаза распахнул и на постели дернулся. Сон еще не до конца выветрился из головы, и я как будто наяву чувствовал, что те руки все еще ко мне прикасаются. Оно и понятно: сидит возле меня Идо, осторожно пальцами по щеке водит. Как увидел, что я проснулся, руки не убрал, только брови нахмурил и смотрит на меня, будто ждет чего-то.
Не знаю, чего он вообще может от меня ждать.
Резко откинув вышитый плед, которым оказался укрыт непонятно каким образом, я, проигнорировав пристальный взгляд брата, вскочил с топчана. Сквозь прикрытые легким тюлем сенные окошки лился свежий утренний свет, кошка чесала бок о ножку стула...
- Томаш! – всплеснула руками Роза. - Тут говорят, ты ночью в деревню шлялся.
- Ты что, с телеги ухнула? – пробубнил я, поправляя сбившуюся во сне рубашку. Розе, ясен пень, такой ответ не понравился. Зато старуха, минутой ранее так на меня злившаяся, едва сдерживала смешок. Вокруг глаз у нее собрались веселые морщинки, тонкие губы искривились в ехидной улыбочке.
- Ну его, Розка, - сказала она тетке и принялась тщательно набивать свою трубку какой-то гадостью. – Я, наверное, совсем старой стала, да и ты не смекнешь. Может, девка у него завелась, вот и бродит. Иди, негодник, лицо умой да патлы зачеши. В кой-то веки проснулся к завтраку, так хоть посиди с родней.

Радуясь возможности убраться с глаз подальше, я вышел во двор и прошел по мокрому клеверу до летней кухни. В горле снова начала скапливаться мерзкая горечь, и я почти решил, что вместо завтрака смотаюсь в деревню. Братья Шумские, вовремя упомянутые Видией, и вправду будут рады меня видеть. Если узнают, конечно, но они-то уж точно узнают – все-таки в прошлое мое лето здесь мы нехило сдружились. В деревне можно легко найти место для ночлега, а поутру, заплатив какому-нибудь дельцу, направляющемуся в город, добраться до поездной станции...
Я не хотел уезжать. Я хотел, чтобы у меня вдруг появился повод остаться. Но ждать его было неоткуда.

Светлые, по-девчачьи густые и пушистые волосы всегда доставляли мне кучу проблем. Несколько лет назад, когда я еще пытался носить короткую прическу, патлы, торчащие во все стороны, словно желтые языки костра, вызывали всеобщее веселье. Позже волосы я отрастил, и тут уж принципиально стал ходить нечесаным. Оказалось, такой вариант вполне имеет право на существование. Знакомые девчонки не поскупились на одобрение, мальчишки-сверстники вдруг как один тоже решили перестать стричься.
Ох, если б я только знал.
Интересно, если б я знал, я бы собрал их?
Я подошел к стоящей на подоконнике сумке засвежей рубашкой, когда в открытую форточку незанавешенного окна влетел шершень. Это точно был шершень, а не оса-переросток или какое-то другое насекомое. Это был чертов шершень, и следующее, что я помню - он запутался у меня в волосах. Прежде, чем я успел отмахнуться или дернуться в сторону. Он заполз в кубло прядей на затылке, над шеей, и натужно оттуда гудел. Был так близко к уху, что я слышал его возню до мерзкого отчетливо, совсем рядом.

Переполненный ужасом, слушая шершня в волосах и заходящееся в глотке сердце, я вдруг заплакал по-настоящему. И понятия не имею, была ли причиной моей истерики сволочь, ползающая у меня по затылку, или это просто стало последней каплей. Вытирать слезы, стекающие к подбородку, было боязно: ну как неловким движением я испугаю или рассержу насекомое, и оно примется жалить меня, снова и снова, а когда я в отчаянии попытаюсь убрать его из волос руками, шершень станет жалить мои пальцы.
Я стоял и беззвучно плакал, а он все ворочался и утробно гудел в моей голове. Мне казалось, что он кромсает волосы своими маленькими жвалами, рвет их, барахтается в них, пытаясь освободиться. По шее текло что-то теплое: это наверняка был пот, но логичные мысли упорно лезли прочь из головы, и казалось – это шершень, он выделяет какую-то жидкость, какую-то мерзкую слюну, которая стекает по моему затылку за шиворот, под одежду. И я заплакал еще сильнее. Почти не в состоянии подавить судорожные всхлипы, не позволяя себе ни двинуться с места, ни даже крикнуть, позвать на помощь. Гудение возле уха становилось громче, как будто он подбирался ко мне, и все отчетливее чувствовалось, как шевелятся волосы.

Я стоял и проклинал Идана. Как в детстве он всегда держал меня на коленях по вечерам, когда матери хотелось посмотреть ужастик. Не могла она смотреть их одна, всегда жутко боялась, поэтому звала кого-нибудь составить ей компанию. Отцу на ужастики было глубоко наплевать, оставались лишь мы. И Идан всегда соглашался пустить меня к себе на колени. Я садился боком, вполоборота к экрану, и когда показывали совсем уж страшное – отворачивался и смотрел на его напряженный профиль. Так продолжалось долго, годами... Кажется, мне исполнилось уже тринадцать лет, когда забираться к нему на руки я стал только в те вечера, когда никого, кроме нас, не было у телевизора. Это было легко: просто немножко почитать матери перед сном, чтобы она скорее уснула. Притащить из своей комнаты одеяло, чтобы не было холодно. Хотя с ним мне в любом случае ни черта не было бы холодно. И я проклинал его за это.
Или когда ему исполнилось семнадцать и по вечерам соседские девчонки срывали под нашими окнами глотки, на разные лады выводя «Идан! Идо-о!», мне жутко хотелось опрокинуть на них ведро холодной воды. Как, бывает, льют на разоравшихся посреди ночи кошек. Он уходил с сумерками, а вернуться мог с рассветом. И я проклинал его за это.
Некоторое время спустя, когда мы уже стали часто выходить из дома вместе, я выучил отличный способ агитировать его идти со мной. Восемнадцатилетний, Идан мог отправиться куда угодно, в том числе в те места, куда я не мог последовать за ним. Очень скоро стало понятно, что если, спускаясь по темным лестничным пролетам во двор, замешкаться у стены, он подойдет достаточно близко. Это легко - можно соврать, что в свитере что-то ужасно колется, или штанга в брови зацепилась за волосы. И хотя Идан прекрасно знает, что никаких колючих свитеров я в жизни своей не носил, а волосы сегодня собрал в хвостик – он все равно подойдет. Тогда нужно всего лишь шагнуть совсем близко. Когда мы вот так целовались по разным подворотням, он всегда чуть-чуть придерживал меня за талию, и это было весьма кстати, потому что меня в такие моменты по загадочным, необъяснимым причинам всегда слегка покачивало.
За это я его тоже проклинал.
Но больше всего проклинал за то, что, достигнув девятнадцати, он ушел из дома. Не посоветовался с мамой или отцом, не рассказал мне - всех поставил перед фактом. Какой-то дальний родственник, седьмая вода на киселе, выхлопотал ему место на приличном грузовом судне.
А теперь он виноват в том, что я, потратив на билет все накопленные деньги, сорвался черт знает в какую глушь только ради его прекрасных глаз. Прекрасных глаз, блядских улыбочек, хриплого голоса и неизменного Camel-а в заднем кармане джинсов. Я влез в долги, чтобы денег хватило и на обратный билет. Да я, словно черт с письмом, несся за тридевять земель без единой мысли в голове! А теперь стою, не в силах пошевелиться, в моих волосах запутался здоровенный шершень, и во всем этом виноват он, он, чертов предатель, только он и никто другой!

От злости и отчаянья я начал дрожать, и это было плохо. Понятно, что шершень меня не пощадит. Не стоит надеяться на то, что, выпутавшись, он просто улетит, уползет, скроется и никогда не вернется.
Он меня достанет. Потому что Идан ему что-то задолжал. Потому что Идан хочет забрать дневник, а шершни не собираются ничего никому отдавать.
Хотелось закричать: «Езус-Мария, оставьте меня в покое! Я ничего не сделал, я просто приехал увидеть его, в чем я виноват, ЗА ЧТО мне все это? За что мне ОН?!»

Сбоку послышались торопливые шаги, и легкая занавеска, должная не допускать в помещение мух, метнулась в сторону.
- Черт!
Конечно, черт! Еще бы ему не сказать «черт» в такой ситуации! Идо замер у дверей, как вкопанный. Вся злость, захлестывающая меня минуту назад, разом превратилась в огромную волну облегчения. Глотая слезы и пытаясь как можно меньше двигать мускулами лица, я торопливо заговорил:
- Помоги мне, Господи, убери эту дрянь из моих волос, пожалуйста, убери ее, БОЖЕ МОЙ...
- Подожди! Тише, не смей двигаться! Я сейчас... – тут же вышел из ступора братец. Метнувшись к столу, он с ужасных грохотом выдвинул разом два ящика и выудил из одного старые ножницы, сплошь покрытые ржавчиной.
Шершень, раздраженный громким шумом и собственной беспомощностью, заскреб лапками по моему затылку, и я снова заплакал, только на этот раз – от облегчения. Щекотные слезы медленно стекали в уголки приоткрытого рта. Идан стоял за мной, ржавые ножницы клацали совсем рядом, и я был так благодарен всем святым мира сего за то, что он пошел следом.
И он выстриг его. Барахтающийся в клоке отрезанных волос, шершень шлепнулся на пол с глухим стуком – как будто упала винная пробка. Почувствовав, что двигаться теперь можно без ущерба для здоровья и психики, я метнулся в сторону и наконец-то закрыл лицо руками. Идан, отшвырнув ножницы, приблизился ко мне.
- Эй. Все хорошо?
Получив в ответ только пришибленный всхлип, он дотронулся было до моего плеча, однако я скинул руку раздраженным и резким движением. Я был благодарен ему до чертиков, но все эта история с отъездом никак не хотела идти из головы. Бешеное желание кинуться ему на шею и позволить себя обнять боролось с навязчивой мыслью: предатель, предатель, обманщик... Ни одно из стремлений не могло как следует занять верх.
Но, наверное, мы недаром братья. Сколько бы Идан ни прикидывался кающимся грешником, решительности ему не занимать, и настоять на своем он умеет. Я и отстраниться не успел – не больно задумываясь, он схватил меня за руку и потащил прочь со двора.
- Дети! – завопила с крыльца Видия, увидав, как Идан в два счета перемахнул через садовую оградку и встал в весьма угрожающую позу, ожидая тех же подвигов от меня. - Томаш, твою душу, куда тебя этот негодник повел? Я, вообще-то, пытаюсь вас накормить!
- Мы поедим в деревне, - пообещал Идан. – Извини! Нужно кое-куда смотаться, но к вечеру, обещаю, я тебе твоего любимчика верну.
Старуха заворчала, погрозила ему сухоньким кулаком и скрылась в сенях. Роза, старательно махавшая в воздухе рукой с растопыренными пальцами, свежевыкрашенными в невероятный голубой цвет, и ухом не повела.

* * *

Если придерживаться нужного направления, ключ совсем не трудно найти. Нужно всего лишь миновать самое крайнее пастбище из тех, что в силу отсутствия скота уже давно превратились в пшеничные поля. А там, как начнутся заросли спутанной ивы, не испугаться и пойти вперед, прикрывая голову руками, чтобы паутина и пауки не вплелись в волосы. Хотя моим волосам уже, наверное, ничто не страшно.
Горный ключ, полноводный весной и превращающийся в тоненький ручеек летом, огибает целую поляну цветущего клевера и одуванчиков. Над всем этим великолепием шатром раскинулась отцветшая черемуха, ветки у нее чуть не ломаются под тяжестью ягодных гроздей.
Идан опустился на траву у самой воды, повыше подтянул брючину и потрогал ногой мокрый камень.
- Говори, чего хотел, - потребовал я. Хотел было усесться рядом и запустить руки в воду, но передумал – уж больно ключевая вода холодная. Словно ледники тают, право слово.
Идо поймал меня за ногу и потянул вниз, заставляя сесть рядом с собой. А я уж и сам не знал, как следует себя вести: то ли злиться на него, то ли выслушать. Наверное, в эти минуты я наиболее отчетливо понимал, насколько, все-таки, ребенок...
Я-то умею молчать, особенно с правильным человеком – меня это не напрягает. Бывают люди, особенно мальчишки, которые, чуть становится не о чем говорить, принимаются натужно пыхтеть и спешно придумывать скучные, никому не интересные темы. Как по мне, так лучше заткнулись бы. Поэтому я сам и молчал – смотрел, как Идан полощет в ручье и горстями отправляет в рот неспелую черемуху, и ждал, что он такого скажет.
- Вяжет, мразь, - не разочаровал Идо.
Тогда я взял и склонил к нему голову. Как лошадь.
Идан, разом смолкнув, положил руку мне на плечи, притянул к себе. Я пытался, но никак не мог решить, что будет правильнее: не втягивать себя во все это, потому что он уедет и тогда станет очень плохо, или же наслаждаться тем фактом, что пока-то он здесь. А конец лета – когда еще наступит.
Осторожно перебирая безобразно порезанные волосы у меня на затылке, он склонился ближе, чуть-чуть надавил пальцами на подбородок, заставляя повернуться к себе. Шевельнул дыханием челку у виска, поцеловал скулу, мазнул губами по щеке и остановился у уголка рта.
- Когда я впервые попал на корабль...
Мысленно я издал десяток, нет, сотню разочарованных стонов! Какая мне разница, что там такое случилось, когда ты впервые попал на корабль, да хоть бы и бубонная чума! Если ты сейчас же меня не поцелуешь...
Однако Идан безгласным молитвам не внял и продолжал измываться:
- Новичков там принимают нормально, но чтобы стать по-настоящему своим, каждый должен пообжиться, сообразить, что к чему... Среди прочего, в первые недели на судне новичкам полагается большая часть грязной работы.
Его рассказ я, ясно, слушал краем уха. Все еще прижимая меня к себе, вторую руку Идо опустил мне на колено и теперь мучительно медленно вел вверх по внутренней стороне бедра, так что дышал я уже через раз.
- На мою душу выпала посуда. Я недели полторы только и делал, что мыл посуду, Томек. Было так скучно... Только знаешь, что делали остальные моряки, когда приходили на обед или ужин?
- Что? – спросил я. Идан поразительно неторопливо расстегивал болты на моих джинсах, я даже удивился, как это человек может так мучительно медленно двигаться. Задав вопрос, он вообще остановился, так что с ответом я не промедлил.
- Когда тарелки пустели, они, прежде чем отнести их к мойке, на них писали. Горчицей, кетчупом, чем угодно. Что-нибудь вроде «Привет, братан, не грусти», «Прикинь, мы все еще здесь», или «А смена-то скоро кончится!». Всякие глупости, дурь. Иногда буквы смазывались, но я всегда был уверен, что послание было добрым и подбадривающим. Смешным. И понимал, что они хорошие ребята...
- Идан...
- ...иногда трудно, и как-то все это несовременно. Зато можно купить шляпу, как у Джека-Воробья, и почувствовать себя пиратом. Знаешь, там все жутко суеверные... А рядом с кораблем иногда плывут дельфины, я видел уже много раз...
- Какого черта?
Он посмотрел прямо на меня мутными, будто у пьяного, глазами. Сколько помню – всегда у него такие глаза.
- Я пытаюсь сказать, что рейс я в любом случае не отменю.
Он коротко поцеловал меня, увидев, как я свел брови.
- Но ты можешь поехать со мной.

- ...Если захочешь, конечно. Просто ты так вспылил, когда я сказал, что все равно уйду в море, я подумал, это тебе на самом деле важно... Я говорил, как я по тебе скучал? Целый год в Находке, так далеко, я, правда, очень, очень скучал, ты прямо не знаешь. Мне показалось, что ты не хочешь, чтобы все это... ну, каким-то образом кончалось, и если я прав, то ты знай - я тоже не хочу. У меня есть кое-какие деньги – их, правда, не хватит, но я могу попросить аванс, ведь стоит попробовать, вдруг...
И он говорил, говорил и говорил. Торопливо, как будто опасался, что вот сейчас я его перебью заявлением, что никуда не собираюсь с ним ехать. Я еще школу-то не полностью окончил. Родители, если услышат о такой затее, еще больше возненавидят Идана, а меня до самого тридцатилетия будут выводить из дома лишь на поводке. И что я забыл в море, и вдруг у меня морская болезнь...
Но на одну минутку я поверил, что это в самом деле возможно.
Поэтому я снова его поцеловал.

Спустя едва ли пять минут я, срываясь в стон и все на свете проклиная, умудрился стянуть с себя джинсы, не отрываясь от его рта. Снова стало казаться, что время заканчивается слишком стремительно и чтобы успеть выжить следует бежать, нестись в бешеном темпе, а потом валиться с ног. Идан полулежал на траве, откинувшись на ствол старой черемухи, и его напряженный член, высвобожденный из джинсов, упирался прямо мне в живот. Черт возьми, я помню эти черемуховые заросли столько же, сколько помню себя, и никогда не думал, что они станут свидетелями... То есть, мечтал иногда, но ведь не думал...
- Расслабься, - прошептал Идо, и прошелся теплыми ладонями по моей спине, массируя и расслабляя жгуты напряженных мышц. Опустил руку ниже, – я, кажется, довольно чувствительно закусил кожу у него на шее – прямо между...
- Господи, - выдохнул я в его приоткрытый рот. И стал, будто сам не свой.
...Потом я помню яркие урывки: сильные толчки внутри, невольные слезы, скопившиеся в уголках глаз, но так и не пролившиеся. Как он обхватил оба моих запястья и завел за спину, заставляя полностью сдаться на его волю; и как невероятно было жарко; и как я слизывал капельки пота с его облепленного мокрыми прядками виска.

Я помню, что тот день завершился ранними сумерками. Сплошь и рядом за деревьями мелькали светлячки.
Я точно знаю, что никто и никогда не обнимал меня так крепко.

Форум » Общий раздел » Ориджинал. "Лай первой собаки", R, драма/романс, инцест. Окончание от 4 ноября
	перенос